![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Entry tags:
О Шишкине
В разных местах (особенно здесь) живо обсуждается сюжет об абзаце из мемуаров Веры Пановой, обнаруженном в романе Михаила Шишкина. Общая идея обсуждений сводится к тому, что брать чужое нехорошо. Мне представляется, что эта идея носит несколько поверхностный характер: не потому, что художник неподсуден нравственному закону, а потому, что эстетическое понимание в этом случае должно предшествовать этическому суждению. Поэтому выношу из комментов свои соображения.
Теория вопроса говорит нам, что функция цитаты в тексте может быть различной. Цитата может функционировать как отсылка к тексту-источнику, как чужое слово per se (важно, что не отсюда, а откуда именно — неважно), в том числе и как элемент центонной мозаики. Среди прочих возможных функций цитаты — и распределение адресатов текста: читатель, опознающий источники, читает одно произведение, не опознающий — другое. Сколько человек, кроме пнувшего Шишкина в "Литературной газете" поэта Танкова, опознали первоисточник Пановой в его романе? Я лично знаю еще одного — читавшую всё на свете Фаину Гримберг. Эти два человека прочли другой роман, чем все остальные читатели "Венерина волоса". Подозреваю, что в прочитанном ими романе могло бы обнаружиться немало дополнительных смыслов. Но господину Танкову хочется вместо того, чтобы задуматься над этим, выступить с инвективой. Не люблю инвективы (это не говоря о том, что "Литературную газету" порядочным людям в руки брать не к лицу).
Говорят, что цитата лишь тогда цитата, когда опознаётся многими. Но "многие" — это сколько? Аристотель сказал: "Известное известно немногим". Количественные измерения навязывают тексту массовую адресацию. Письмо Шишкина по самой своей структуре адресовано довольно узкому кругу интеллектуалов (что бы он сам ни говорил в своих интервью). Чем уже референтная группа — тем тоньше настройки. В стихотворении, первоначальный адресат которого — круг друзей-стихотворцев, уместны и естественны такие трудноуловимые отсылки к сочинениям этих друзей, какие едва ли могут быть отслежены кем-либо еще. Потом один из друзей становится знаменит, его тексты читает более широкая аудитория — и знать не знает, что вон та строчка на самом деле цитата из другого автора. Это не случай Шишкина — я просто указываю на то, что цитируется далеко не всегда широко известное.
Я не выношу вердикта. Прежде чем рассуждать о морали — нужно было бы тщательно проанализировать роман Шишкина на предмет способов работы с источниками, отбора этих источников. Я склонен предполагать, что источников там довольно много, не одна Панова. И я хотел бы сперва узнать, что за произведение нам предстанет после дешифровки всех его интертекстуальных связей, — а потом решать, допустимо ли, оправданно ли использовать источники таким образом. Иначе получается как в "Алисе в Зазеркалье": даёшь сперва приговор, а судебное заседание потом.
Теория вопроса говорит нам, что функция цитаты в тексте может быть различной. Цитата может функционировать как отсылка к тексту-источнику, как чужое слово per se (важно, что не отсюда, а откуда именно — неважно), в том числе и как элемент центонной мозаики. Среди прочих возможных функций цитаты — и распределение адресатов текста: читатель, опознающий источники, читает одно произведение, не опознающий — другое. Сколько человек, кроме пнувшего Шишкина в "Литературной газете" поэта Танкова, опознали первоисточник Пановой в его романе? Я лично знаю еще одного — читавшую всё на свете Фаину Гримберг. Эти два человека прочли другой роман, чем все остальные читатели "Венерина волоса". Подозреваю, что в прочитанном ими романе могло бы обнаружиться немало дополнительных смыслов. Но господину Танкову хочется вместо того, чтобы задуматься над этим, выступить с инвективой. Не люблю инвективы (это не говоря о том, что "Литературную газету" порядочным людям в руки брать не к лицу).
Говорят, что цитата лишь тогда цитата, когда опознаётся многими. Но "многие" — это сколько? Аристотель сказал: "Известное известно немногим". Количественные измерения навязывают тексту массовую адресацию. Письмо Шишкина по самой своей структуре адресовано довольно узкому кругу интеллектуалов (что бы он сам ни говорил в своих интервью). Чем уже референтная группа — тем тоньше настройки. В стихотворении, первоначальный адресат которого — круг друзей-стихотворцев, уместны и естественны такие трудноуловимые отсылки к сочинениям этих друзей, какие едва ли могут быть отслежены кем-либо еще. Потом один из друзей становится знаменит, его тексты читает более широкая аудитория — и знать не знает, что вон та строчка на самом деле цитата из другого автора. Это не случай Шишкина — я просто указываю на то, что цитируется далеко не всегда широко известное.
Я не выношу вердикта. Прежде чем рассуждать о морали — нужно было бы тщательно проанализировать роман Шишкина на предмет способов работы с источниками, отбора этих источников. Я склонен предполагать, что источников там довольно много, не одна Панова. И я хотел бы сперва узнать, что за произведение нам предстанет после дешифровки всех его интертекстуальных связей, — а потом решать, допустимо ли, оправданно ли использовать источники таким образом. Иначе получается как в "Алисе в Зазеркалье": даёшь сперва приговор, а судебное заседание потом.
no subject
Коды запуска
Ветер шевелил волосы Сергея. Я глядел на эти волосы и мне казалось, что вот вот, прямо сейчас я увижу копощащихся под ними личинок мух, и станет так неловко, и станет совсем непонятно, что делать дальше. Было как-то очень невыносимо, и неловко, и даже было не понятно что бы такое сделать. Воздух шевелил волосы Сергея, а Сергей курил, и выдыхаемый им дым уносился, исчезал, его рвал на клочки ветер.
Слушай, – сказал я, - а ты не думаешь, что стоило бы прекратить весь этот цирк?
Сергей молчал. Ветер шевелил его волнистые волосы, раздвигая пряди, как будто искал вшей, перебирал волосы пальцами.
Сергей – позвал я, - Сергей!
Сергей затянулся и медленно выдохнул. Он молчал и смотрел вдаль, он ждал.
Дело в том, что он писал коды запуска на Марс, тексты, прочитав которые, ты летишь на Марс, он печатал их на старой пишущей машинке, стучал клавишами всю ночь навылет - тук – тук- тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук - тук – и вот сегодня он закончил писать коды, и сегодня он улетал, а я просто пришел проводить его.
Луна ждет
Ветер шевелил волосы Сергея. Я глядела на эти волосы и мне казалось, что ветер гладит Сергея, прощаясь с ним, ласково гладит его по голове как рука любящей матери. Воздух шевелил волосы Сергея, а Сергей курил, и выдыхаемый им дым уносился, исчезал, его рвал на клочки ветер.
Слушай, – сказала я, - я буду ждать тебя, ты же знаешь, я буду ждать тебя, ты слышишь?
Сергей молчал. Ветер шевелил его волнистые волосы.
Сергей – позвала я, - Сергей!
Сергей затянулся и медленно выдохнул. Он молчал и смотрел вдаль, он ждал. Я знала, что он любил меня, но он боялся сделать мне больно, ведь жизнь его была не в его руках, он знал это, и не мог взять на себя олтветственности, ведь если бы он сейчас поцеловал бы меня, то я бы навсегда стала бы его, навсегда, даже если ему суждено умереть завтра. Дело в том, что он был первым советским космонавтом, первым человеком, который полетит к Луне, он готовился к этому дню долго, отжимаясь от пола каждый день, чтобы стать сильным – фух – фух – фух – фух – фух – фух – фух – фух – фух – фух – фух – фух – фух – фух –– фух – фух – фух – фух – фух – фух – фух – фух – фух – фух – фух - и вот сегодня он стал достаточно силен, чтобы надев стальные крылья и шлем со звездой, полететь на Луну, и сегодня он улетал, а я просто пришла проводить его.
Просто пофиг
Ветер шевелил волосы Сергея. Я глядело на эти волосы и мне казалось, что ветер пытается заплести их в косы, но у него ничего не выходит, и это его злит, злит, он в тихом бещенстве, он начинает больно дергать Сергея за волосы, ему хочется делать больно, хочется самому ощущать боль. Сергей курил, и выдыхаемый им дым уносился, исчезал, его рвал на клочки ветер.
Слушай, – сказало я, - сделай мне больно, а?
Сергей молчал. Ветер шевелил его волнистые волосы.
Сергей – позвало я, - Сергей!
Сергей затянулся и медленно выдохнул. Он молчал и смотрел вдаль, он ждал. Сергей знал, что больнее всего мне тогда, когда он просто не обращает на меня внимания, просто смотрит так в даль и просто курит. Он стоял и просто курил – пых – пых – пых – пых – пых – пых – пых – пых – пых – пых – пых – пых – пых – пых – пых – – пых – пых – пых – пых – пых – пых – пых – пых – пых – пых – пых – пых – пых – пых – пых – пых – пых – пых – а я знало, я видело диагноз врачей – рак лёгких, рак лёгких, но я порвало эту бумагу, я надеялось, я боялось, я любило Сергея.
no subject
Надеюсь, Ваше нынешнее творчество к этому не сводится?
no subject
no subject
no subject
про эксприменты - то не вами написанные, вавилонскую тенденцию в целом. там часто попадаются эксперименты с формой, интересные как таковые, но без наполнения. это, вобщем, и было предметом юмора. стеба, так сказать. вполне благодушного и мирного.
no subject
no subject
или ответом будет "вы просто не понимаете - не видите - и вкуса у вас нет"? это ж как-то будет слегка по-детски.
Да не принимайте вы все столь близко к сердцу. Рассматривайте меня как глас (из)толпы :)