![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Интервью интернет-изданию «Холод». Там есть одна хитрость: вопрос в середине интервью о том, где была русская поэзия восемь лет, почему-то убран под кат, его надо развернуть.
Об интервью Марии Степановой
May. 18th, 2023 12:56 amЯ склонен считать правильным и важным то, что в последнее время Мария Степанова становится одним из важнейших голосов, выступающих от лица независимой русской культуры, в том числе на европейской арене. Мария Степанова выдающийся поэт, а о её общественной позиции говорит уже одно то, что возглавляемый ею интернет-проект «Кольта» был запрещён российскими властями 11 марта 2022 года, среди первых мер кремлёвского режима по зачистке информационного поля. Тем не менее, её позавчерашнее интервью радио «Свобода» вызвало у меня определённый внутренний протест — вернее, серию протестов.
Надо сказать, что первый всплеск этого протеста возникает ещё до того, как Степанова произносит первое слово, — с первой реплики интервьюера, начинающего так: «Предыдущие 30 лет российское общество – пусть и не всё, меньшинство, пусть скачками, зигзагами, неуверенно – но двигалось вперёд, и это чувство “движения по пути прогресса” всё-таки было стержнем нашей жизненной мотивации». Это откровенное враньё. Ощущение «неуверенного прогресса несмотря на» было характерным ощущением значимого слоя российских интеллектуалов в 1990-е годы, когда любые, даже малосимпатичные пертурбации ельцинского правления сравнивались по умолчанию с фальшью, гнилью и тупиком позднесоветской эпохи. Точка в этом самоощущении была поставлена Второй чеченской войной и приходом к власти Путина — событиями, тесно связанными за счёт загадочных взрывов в Москве, по официальной версии совершённых чеченскими террористами (так никогда и не найденными) и послуживших консолидации общественного мнения вокруг решения чеченского конфликта силовыми мерами и, как следствие, вокруг Путина как будущего лидера нации. После этого — и вдвойне после Российско-грузинской войны 2008 года — про российское «движение по пути прогресса» могли думать только те интеллектуалы, только то меньшинство, которое было как следует прикормлено властью, а после аннексии Крыма и начала войны на востоке Украины в 2014 году сама идея «движения по пути прогресса» была применительно к России бесповоротно сдана в архив.
Беседовавший с Марией Степановой публицист Андрей Архангельский уже посвятил в прошлом году целую колонку обличению всей русской культуры как пособницы зла, всей русской культуры как прикормленной властью — не приходится удивляться тому, что теперь он продолжает свою линию на дискредитацию всей русской культуры как глухой и слепой ко всему на свете вплоть до 24 февраля 2022 года. Я уже писал о том, что единственным возможным объяснением такой позиции является желание публициста умолчать о своей собственной моральной глухоте и слепоте, выразившейся в его личном активном участии в позорном прокремлёвском интернет-издании «Взгляд». Впрочем, стоит отметить, что в этом вопросе у Андрея Архангельского есть достойный предшественник: это сам Томас Манн, который некогда в сильных выражениях объяснял, что в торжестве нацизма виноват весь немецкий народ и вся немецкая культура, вместо того, чтобы рассказать о том, какой личный вклад в пропаганду идей немецкой национальной исключительности внесла его собственная публицистика 1910-1920-х годов. Разумеется, интервьюируемый не может нести ответственности за передёргивания, допускаемые интервьюером, но чисто психологически эта грубая манипуляция со стороны интервьюера в самом начале интервью не может не оттолкнуть многих читателей или слушателей от обоих участников дальнейшей коммуникации. Мария Степанова в начале своего ответа по сути возражает вопросу: «В конце 1980-х, в начале 1990-х (а вовсе не в последние 30 лет, — Д. К.) действительно казалось, что мы выходим, вышли из предыдущего катастрофического коридора», — но я думаю, что в этом месте природная вежливость помешала ей сформулировать жёстче и избежать негативного эффекта от токсичной формулировки собеседника.
В ходе дальнейшего разговора Мария Степанова в большей степени размышляет вслух, чем делится уже готовыми ответами, и это само по себе, особенно для писателя, гораздо более симпатичная позиция, но она, разумеется, чревата внутренними противоречиями. Так, сперва говорится про «состояние бессубъектности (выбор делаем не мы, а некая История, мировой хаос, мироздание)», которое «крайне унизительно для человеческого существа. Получается, что мы ничего не решаем», — а через пару абзацев, в связи с отправкой евреев в лагеря уничтожения в апреле 1945 года, за считаные дни до конца войны, Степанова напоминает: «все эти поезда управлялись, контролировались людьми. Безусловно, нам всем сегодня легче было бы считать эти поезда некоей имперсональной силой, бессубъектной. К сожалению, это не так. И тогда, и сейчас – всё это делают люди». Но если не бессубъектно зло, и у каждой ракеты, выпущенной по Украине, есть имя — людей, которые изготовили эту ракету на заводе, привезли в воинскую часть, поставили на самолёт или корабль и произвели пуск, — то почему же вдруг оказались бессубъектными попытки сопротивляться этому злу, пусть самые робкие? Бессубъектны ли были Ганс и Софи Шолль из группы «Белая роза», распространявшие в гитлеровской Германии антигитлеровские листовки и казнённые за это? Если нет, то почему бессубъектны Евгения Беркович или Михаил Кригер, сидящие сегодня в путинских тюрьмах, поскольку смертной казни в России (пока) нет?
Очень интересны размышления Марии Степановой о том, что современная культура не предлагает человеку привлекательный образ будущего. Но и посвящённые этой теме два абзаца интервью построены на очевидном внутреннем противоречии: сосредоточенность русской литературы последнего времени на переосмыслении прошлого Степанова ставит в один ряд с доминированием антиутопий в литературе и культуре Запада. Но вообще-то это прямо противоположные ситуации: западное общество, ощущающее себя в состоянии неустойчивого равновесия и силами своей культуры предостерегающее от негативных сценариев, — и российское общество, существовавшее последние два десятка без какой-либо позитивной перспективы и силами своей культуры убегавшее в прошлое от мрачного настоящего и устрашающего будущего. Между тем я знаю, в жюри какой литературной премии Марии Степановой довелось прочесть 80 произведений, из которых 70 были посвящены прошлому, — это премия «НОС» 2015 года, в жюри которой мы были вместе; уместно напомнить при этом, что за победу в этой премии в итоге боролись книги Владимира Сорокина и Алексея Цветкова-младшего, посвящённые образу России будущего, и победу над блистательной, но совершенно беспросветной антиутопией Сорокина одержал сборник Цветкова, так или иначе сосредоточенный на возможностях индивидуального противостояния и групповой борьбы.
Но более всего в интервью Степановой меня задевает другое место — про «отмену русской культуры». Этой отмене Степанова противопоставляет возможность «отделить русский язык, культуру от нынешнего режима, от государства», которая возникает «благодаря новой порции уехавших из России» (и дальше рассуждает о том, что у такого диаспорального языка могут проявляться новые черты в столкновении с языком принимающей стороны, и в этом смешении — новая перспектива и возможное неимперское будущее русского языка и литературы). Мне есть что сказать о наличии или отсутствии такой перспективы развития у эмигрантской литературы: всё ж таки нынешняя русская эмиграция далеко не первая, так что мы знаем, что́ в таких случаях бывает, а чего не бывает. Но это тема для узкой внутрицеховой дискуссии, а сейчас идёт не она. Сейчас мы думаем — не можем не думать, обязаны думать — именно о том, насколько русский язык и русская культура отдельны или неотделимы от режима и государства и каким образом они могут не быть имперскими (слово, которого Мария Степанова не употребляет). И связать эту проблематику с сегодняшним бегством русской культуры из России у меня никак не получается.
С одной стороны, потому, что такая связка подразумевает: те, кто не уехали (сегодня, вчера, позавчера), отделить русский язык и русскую культуру от режима и государства (сегодняшнего или вчерашнего) не смогли и не смогут. Я не понимаю, как такое подразумевание возможно в рамках того же интервью, в котором дальше подробно говорится о Хармсе и Введенском, и точно так же не понимаю, как разговор о Хармсе и Введенском не переходит в разговор о том, что традиция внутреннего, в разной степени подпольного протеста культуры против государства не прерывалась со времён Хармса и Введенского и дошла до нас напрямую, что после Хармса и Введенского были их младшие друзья Геннадий Гор и Всеволод Петров, а сразу за ними Ян Сатуновский и Роальд Мандельштам, а дальше уже те, кого мы застали живыми и говорящими, вплоть до умерших только в прошлом году великих Ерёмина и Цветкова, и всё это были люди, которые всю свою жизнь положили на то, чтобы отделить русский язык и русскую культуру от режима и государства, на что ни в малейшей степени не повлиял их отъезд или неотъезд из Советского Союза. Но это, надо сказать, не главное моё возражение.
Главное моё возражение состоит в том, что с русским языком вот уже многие годы — по меньшей мере те самые 30 постсоветских лет, с которых начинается интервью, — работают люди, которым совершенно незачем доказывать свою непричастность к российскому государству, поскольку они никогда не имели к нему ни малейшего отношения, даже эмигрировать не пришлось. Есть русская поэзия Беларуси в лице Дмитрия Строцева и Тани Скарынкиной, есть русская поэзия Узбекистана в лице Шамшада Абдуллаева, есть русская поэзия Латвии в лице Сергея Тимофеева и Александра Заполя, есть русская поэзия Эстонии в лице Игоря Котюха, есть русская поэзия Казахстана в лице Ивана Бекетова, Ануара Дуйсенбинова, Павла Банникова — это я называю имена только для первого ориентира, за каждым именем может последовать ещё несколько, — и все эти тридцать лет была ещё русская поэзия Украины, самая мощная и многоголосая из всех. И про каждую из них, хоть и связанную многочисленными перекличками и взаимовлияниями с русской поэзией России, вполне возможно рассказать, как и в чём они ведут диалог с беларусской и латышской поэзией, с эстонским и казахским языком. И про каждую из них можно и нужно думать как про способ существования русской (а не российской) культуры, но не в меньшей степени — многоязычной культуры своей страны. И один из шагов к неимперской русской культуре — ви́дение этой культуры как мозаичной, а не пирамидальной, с пониманием того, что отдельные составляющие самой мозаики живут своей жизнью, в большей или меньшей степени независимой от целого.
В финале размышлений Степановой естественным образом возникает Пауль Целан — как ультимативный ответ европейской словесной культуры на катастрофу Второй мировой войны и Холокоста. Мы, то есть русские поэты, говорит Степанова, «не можем сравнивать себя с Целаном, не так ли? С Целаном может сравнивать себя поэт или поэтесса из Украины. А мы оказались частью того множества, чей язык стал орудием насилия». Пауль Целан родился на территории нынешней Украины, свободно говорил на румынском и французском, в школьные годы интенсивно изучал иврит — но на каком же языке, однако, он писал свои стихи? Разве не на том самом, который стал орудием насилия? Мы с Марией Степановой, конечно, не можем сравнивать себя с Целаном — и нам не дано пока знать, явится ли после нынешней войны новый Целан из Украины, который захочет и сможет сказать про Мариуполь и Бучу по-русски. Но благодаря Целану мы знаем — в русском переводе живущего в Киеве Марка Белорусца: «Только язык оставался достижимым и близким, оставался неутраченным среди стольких утрат. Он, этот язык, единственный, не был утрачен, невзирая ни на что. <...> Он сквозь это прошёл. Прошёл и вышел на свет». Целан не требует немоты, а освобождает от неё (в том числе — от той самой немоты после Освенцима, которой до встречи с поэзией Целана требовал Адорно). И, напротив, требует (как нам это объясняет Филипп Лаку-Лабарт в книге о Целане «Поэзия как опыт») — сло́ва. Мы, может быть, пока не знаем, какое это должно быть слово и как его произнести, но пра́ва и обязанности его найти и выговорить с нас никто не снимет.
Надо сказать, что первый всплеск этого протеста возникает ещё до того, как Степанова произносит первое слово, — с первой реплики интервьюера, начинающего так: «Предыдущие 30 лет российское общество – пусть и не всё, меньшинство, пусть скачками, зигзагами, неуверенно – но двигалось вперёд, и это чувство “движения по пути прогресса” всё-таки было стержнем нашей жизненной мотивации». Это откровенное враньё. Ощущение «неуверенного прогресса несмотря на» было характерным ощущением значимого слоя российских интеллектуалов в 1990-е годы, когда любые, даже малосимпатичные пертурбации ельцинского правления сравнивались по умолчанию с фальшью, гнилью и тупиком позднесоветской эпохи. Точка в этом самоощущении была поставлена Второй чеченской войной и приходом к власти Путина — событиями, тесно связанными за счёт загадочных взрывов в Москве, по официальной версии совершённых чеченскими террористами (так никогда и не найденными) и послуживших консолидации общественного мнения вокруг решения чеченского конфликта силовыми мерами и, как следствие, вокруг Путина как будущего лидера нации. После этого — и вдвойне после Российско-грузинской войны 2008 года — про российское «движение по пути прогресса» могли думать только те интеллектуалы, только то меньшинство, которое было как следует прикормлено властью, а после аннексии Крыма и начала войны на востоке Украины в 2014 году сама идея «движения по пути прогресса» была применительно к России бесповоротно сдана в архив.
Беседовавший с Марией Степановой публицист Андрей Архангельский уже посвятил в прошлом году целую колонку обличению всей русской культуры как пособницы зла, всей русской культуры как прикормленной властью — не приходится удивляться тому, что теперь он продолжает свою линию на дискредитацию всей русской культуры как глухой и слепой ко всему на свете вплоть до 24 февраля 2022 года. Я уже писал о том, что единственным возможным объяснением такой позиции является желание публициста умолчать о своей собственной моральной глухоте и слепоте, выразившейся в его личном активном участии в позорном прокремлёвском интернет-издании «Взгляд». Впрочем, стоит отметить, что в этом вопросе у Андрея Архангельского есть достойный предшественник: это сам Томас Манн, который некогда в сильных выражениях объяснял, что в торжестве нацизма виноват весь немецкий народ и вся немецкая культура, вместо того, чтобы рассказать о том, какой личный вклад в пропаганду идей немецкой национальной исключительности внесла его собственная публицистика 1910-1920-х годов. Разумеется, интервьюируемый не может нести ответственности за передёргивания, допускаемые интервьюером, но чисто психологически эта грубая манипуляция со стороны интервьюера в самом начале интервью не может не оттолкнуть многих читателей или слушателей от обоих участников дальнейшей коммуникации. Мария Степанова в начале своего ответа по сути возражает вопросу: «В конце 1980-х, в начале 1990-х (а вовсе не в последние 30 лет, — Д. К.) действительно казалось, что мы выходим, вышли из предыдущего катастрофического коридора», — но я думаю, что в этом месте природная вежливость помешала ей сформулировать жёстче и избежать негативного эффекта от токсичной формулировки собеседника.
В ходе дальнейшего разговора Мария Степанова в большей степени размышляет вслух, чем делится уже готовыми ответами, и это само по себе, особенно для писателя, гораздо более симпатичная позиция, но она, разумеется, чревата внутренними противоречиями. Так, сперва говорится про «состояние бессубъектности (выбор делаем не мы, а некая История, мировой хаос, мироздание)», которое «крайне унизительно для человеческого существа. Получается, что мы ничего не решаем», — а через пару абзацев, в связи с отправкой евреев в лагеря уничтожения в апреле 1945 года, за считаные дни до конца войны, Степанова напоминает: «все эти поезда управлялись, контролировались людьми. Безусловно, нам всем сегодня легче было бы считать эти поезда некоей имперсональной силой, бессубъектной. К сожалению, это не так. И тогда, и сейчас – всё это делают люди». Но если не бессубъектно зло, и у каждой ракеты, выпущенной по Украине, есть имя — людей, которые изготовили эту ракету на заводе, привезли в воинскую часть, поставили на самолёт или корабль и произвели пуск, — то почему же вдруг оказались бессубъектными попытки сопротивляться этому злу, пусть самые робкие? Бессубъектны ли были Ганс и Софи Шолль из группы «Белая роза», распространявшие в гитлеровской Германии антигитлеровские листовки и казнённые за это? Если нет, то почему бессубъектны Евгения Беркович или Михаил Кригер, сидящие сегодня в путинских тюрьмах, поскольку смертной казни в России (пока) нет?
Очень интересны размышления Марии Степановой о том, что современная культура не предлагает человеку привлекательный образ будущего. Но и посвящённые этой теме два абзаца интервью построены на очевидном внутреннем противоречии: сосредоточенность русской литературы последнего времени на переосмыслении прошлого Степанова ставит в один ряд с доминированием антиутопий в литературе и культуре Запада. Но вообще-то это прямо противоположные ситуации: западное общество, ощущающее себя в состоянии неустойчивого равновесия и силами своей культуры предостерегающее от негативных сценариев, — и российское общество, существовавшее последние два десятка без какой-либо позитивной перспективы и силами своей культуры убегавшее в прошлое от мрачного настоящего и устрашающего будущего. Между тем я знаю, в жюри какой литературной премии Марии Степановой довелось прочесть 80 произведений, из которых 70 были посвящены прошлому, — это премия «НОС» 2015 года, в жюри которой мы были вместе; уместно напомнить при этом, что за победу в этой премии в итоге боролись книги Владимира Сорокина и Алексея Цветкова-младшего, посвящённые образу России будущего, и победу над блистательной, но совершенно беспросветной антиутопией Сорокина одержал сборник Цветкова, так или иначе сосредоточенный на возможностях индивидуального противостояния и групповой борьбы.
Но более всего в интервью Степановой меня задевает другое место — про «отмену русской культуры». Этой отмене Степанова противопоставляет возможность «отделить русский язык, культуру от нынешнего режима, от государства», которая возникает «благодаря новой порции уехавших из России» (и дальше рассуждает о том, что у такого диаспорального языка могут проявляться новые черты в столкновении с языком принимающей стороны, и в этом смешении — новая перспектива и возможное неимперское будущее русского языка и литературы). Мне есть что сказать о наличии или отсутствии такой перспективы развития у эмигрантской литературы: всё ж таки нынешняя русская эмиграция далеко не первая, так что мы знаем, что́ в таких случаях бывает, а чего не бывает. Но это тема для узкой внутрицеховой дискуссии, а сейчас идёт не она. Сейчас мы думаем — не можем не думать, обязаны думать — именно о том, насколько русский язык и русская культура отдельны или неотделимы от режима и государства и каким образом они могут не быть имперскими (слово, которого Мария Степанова не употребляет). И связать эту проблематику с сегодняшним бегством русской культуры из России у меня никак не получается.
С одной стороны, потому, что такая связка подразумевает: те, кто не уехали (сегодня, вчера, позавчера), отделить русский язык и русскую культуру от режима и государства (сегодняшнего или вчерашнего) не смогли и не смогут. Я не понимаю, как такое подразумевание возможно в рамках того же интервью, в котором дальше подробно говорится о Хармсе и Введенском, и точно так же не понимаю, как разговор о Хармсе и Введенском не переходит в разговор о том, что традиция внутреннего, в разной степени подпольного протеста культуры против государства не прерывалась со времён Хармса и Введенского и дошла до нас напрямую, что после Хармса и Введенского были их младшие друзья Геннадий Гор и Всеволод Петров, а сразу за ними Ян Сатуновский и Роальд Мандельштам, а дальше уже те, кого мы застали живыми и говорящими, вплоть до умерших только в прошлом году великих Ерёмина и Цветкова, и всё это были люди, которые всю свою жизнь положили на то, чтобы отделить русский язык и русскую культуру от режима и государства, на что ни в малейшей степени не повлиял их отъезд или неотъезд из Советского Союза. Но это, надо сказать, не главное моё возражение.
Главное моё возражение состоит в том, что с русским языком вот уже многие годы — по меньшей мере те самые 30 постсоветских лет, с которых начинается интервью, — работают люди, которым совершенно незачем доказывать свою непричастность к российскому государству, поскольку они никогда не имели к нему ни малейшего отношения, даже эмигрировать не пришлось. Есть русская поэзия Беларуси в лице Дмитрия Строцева и Тани Скарынкиной, есть русская поэзия Узбекистана в лице Шамшада Абдуллаева, есть русская поэзия Латвии в лице Сергея Тимофеева и Александра Заполя, есть русская поэзия Эстонии в лице Игоря Котюха, есть русская поэзия Казахстана в лице Ивана Бекетова, Ануара Дуйсенбинова, Павла Банникова — это я называю имена только для первого ориентира, за каждым именем может последовать ещё несколько, — и все эти тридцать лет была ещё русская поэзия Украины, самая мощная и многоголосая из всех. И про каждую из них, хоть и связанную многочисленными перекличками и взаимовлияниями с русской поэзией России, вполне возможно рассказать, как и в чём они ведут диалог с беларусской и латышской поэзией, с эстонским и казахским языком. И про каждую из них можно и нужно думать как про способ существования русской (а не российской) культуры, но не в меньшей степени — многоязычной культуры своей страны. И один из шагов к неимперской русской культуре — ви́дение этой культуры как мозаичной, а не пирамидальной, с пониманием того, что отдельные составляющие самой мозаики живут своей жизнью, в большей или меньшей степени независимой от целого.
В финале размышлений Степановой естественным образом возникает Пауль Целан — как ультимативный ответ европейской словесной культуры на катастрофу Второй мировой войны и Холокоста. Мы, то есть русские поэты, говорит Степанова, «не можем сравнивать себя с Целаном, не так ли? С Целаном может сравнивать себя поэт или поэтесса из Украины. А мы оказались частью того множества, чей язык стал орудием насилия». Пауль Целан родился на территории нынешней Украины, свободно говорил на румынском и французском, в школьные годы интенсивно изучал иврит — но на каком же языке, однако, он писал свои стихи? Разве не на том самом, который стал орудием насилия? Мы с Марией Степановой, конечно, не можем сравнивать себя с Целаном — и нам не дано пока знать, явится ли после нынешней войны новый Целан из Украины, который захочет и сможет сказать про Мариуполь и Бучу по-русски. Но благодаря Целану мы знаем — в русском переводе живущего в Киеве Марка Белорусца: «Только язык оставался достижимым и близким, оставался неутраченным среди стольких утрат. Он, этот язык, единственный, не был утрачен, невзирая ни на что. <...> Он сквозь это прошёл. Прошёл и вышел на свет». Целан не требует немоты, а освобождает от неё (в том числе — от той самой немоты после Освенцима, которой до встречи с поэзией Целана требовал Адорно). И, напротив, требует (как нам это объясняет Филипп Лаку-Лабарт в книге о Целане «Поэзия как опыт») — сло́ва. Мы, может быть, пока не знаем, какое это должно быть слово и как его произнести, но пра́ва и обязанности его найти и выговорить с нас никто не снимет.
Я очень не хотел высказываться непосредственно про Тартуский инцидент. Но я вижу, что в русскоязычном Фейсбуке реакция на случившееся начинает принимать ложный и опасный характер, поэтому мне придётся всё-таки сказать несколько слов — а уж за этим трудно удержаться и от некоторых замечаний по существу.
На всякий случай уточню событийную канву, поскольку в ней есть нюансы. Две украинские поэтессы, Олена Гусейнова и Анна Грувер, отказались от участия в литературном фестивале в Тарту, узнав, что в программе — совсем в других мероприятиях — заявлена также Линор Горалик. Гусейнова написала развёрнутое эссе с объяснением отказа, которое накануне открытия фестиваля было опубликовано на фестивальном сайте с комментарием организаторов фестиваля о том, что они сожалеют, но не могут поддержать такой подход. После этого о своём отказе начали заявлять также участники из Латвии и Литвы, и организаторы фестиваля вынуждены были отменить выступления Горалик непосредственно в день открытия программы, когда она уже приехала в Тарту.
К моему тяжёлому изумлению, едва ли не главным мотивом в обсуждении этого сюжета оказалось, на третий день ожесточённых дебатов, то обстоятельство, что Анна Грувер до 2016 года (то есть уже после оккупации Крыма и начала войны в Донбассе) принимала участие в российской литературной жизни: училась в Литературном институте, ездила на Форум молодых писателей в Липки и т. д. Это ведёт многих комментаторов в русском культурном сообществе и немногих — в украинском к мысли о том, что весь протест Грувер (и, расширительно, вообще весь протест против «хороших русских») неискренен, нацелен на отбеливание собственной биографии, карьерные выгоды, раздувание своей репутации путём скандала и т. п.
Я нахожу все комментарии такого рода неуместными и недостойными, но свидетельствующими не только и не столько о проблемах с эмпатией, сколько о незнании и непонимании украинской культуры и украинского общества.
В частном случае Анны Грувер — следует осознать, что в 2014-м ей было 18 лет и она родилась и выросла в практически полностью русскоязычном Донецке, где считалась главной местной надеждой русскоязычной поэзии. Спрашивать с неё теперь за то, что она отчислилась из Литинститута и уехала из Москвы не в 2014-м, а, если не ошибаюсь, в 2017-м, а до этого — занималась тем, что публиковала в российских изданиях, вплоть до «Нового мира», статьи о Сергее Жадане и Владимире Рафеенко, то есть о литературе Украины, — это, извините, бесстыдство. Но после этого — Грувер не просто вернулась в Украину, а отказалась от всего ранее написанного по-русски и перешла в своих стихах на украинский язык. Я думаю, что в свете этого все претензии, предъявляемые не к тому, что́ говорит Грувер, а к тому, что это говорит именно она, не имеют права на существование.
Вместе с тем — то, что это говорит именно она, глубоко неслучайно. Потому что среди голосов в украинской культуре, наиболее громко призывающих к тотальному исключению русской культуры, почти все — это голоса людей с востока Украины, с оккупированных территорий, с родным русским языком и выученным украинским. Либо, реже, людей не с востока, но имеющих в биографии ту или иную прочную связь с чем-то русским или российским. Не называю имён, чтобы никому не повредить.
Но говорит это, разумеется, не о неискренности и не о шкурных интересах, а ровно о противоположном: о глубине личной травмы, многократно умножающей общенациональную. Одна из украинских участниц ожесточённых схваток в Фейсбуке последних дней мимоходом написала в одном из комментариев, что когда где-то слышит русскую речь, то встаёт и выходит из помещения. У неё тоже русский язык — родной. Это чудовищно, и всякого, чья жизнь и судьба неотрывны от русского языка, это не может не повергать в совершенное отчаяние — не то же самое отчаяние, что от убитых людей и разрушенных домов в Украине, а другое, отдельное.
И, однако, так было не всегда. Те же люди, которые теперь не могут слышать русскую речь в принципе, в 2018 году могли проводить в Киеве международный фестиваль с участием русскоязычных поэтов из разных стран, включая Россию, потому что для всех участников независимо от паспорта, местожительства и языка это было символом сопротивления кремлёвскому национал-шовинистическому нарративу. Та же Анна Грувер в 2021 году не имела ничего против публикации своих стихов (в переводе с украинского) на русской литературной площадке. А статью для русской литературной площадки могла написать и по-русски — и упоминать в ней Линор Горалик как поэта, «преодолевающего молчание и страх», а не как одного из россиян, употребляющих слова «оппозиционный» и «протест» просто потому, что этими словами «модно пользоваться». Но мы ведь помним, что изменилось с 2021 года?
Острое травматическое состояние — это не то, что помогает человеку быть справедливым или рационально взвешивать свои выгоды и выгоды для своей культуры. Но несмотря на всё внимание современной культуры к понятию травмы — травма не может выступать как необходимый и достаточный аргумент: публичное пространство требует рационализировать травматическое переживание и концептуализировать реакцию на него.
Такой рационализации посвящено письмо Олены Гусейновой об отказе участвовать в тартуском фестивале, оно доступно на украинском и на английском. В нём содержатся два тезиса, я почти цитирую. Первое: раз Россия начала войну, значит, русская поэзия плохо делала свою работу. Второе: продолжая писать, выступать и привлекать к себе внимание, русские поэты размывают (dilute) украинские голоса, делают невнятными и неразборчивыми (невиразними і незрозумілими, vague and incomprehensible).
Первый из этих тезисов отчасти относится к сфере фактов. Олена Гусейнова поясняет (в украинской версии текста акценты расставлены точнее, чем в английской): «Поэзия не должна воспитывать. <...> Однако, с очевидностью, требует сочувствия. <...> Ведь речь идёт не про дидактику, а про любовь. Любовь, которая несовместима с высокомерием по отношению к тем, кто живёт с тобой в одной стране и в одной культуре». Кажется, имеется в виду, что русская поэзия тридцать лет просидела в башне из слоновой кости, пока народ постепенно сходил с ума. Вообще-то это неправда. Столько политической и гражданской поэзии, сколько было в России начиная с российско-чеченской войны, в Украине не было до 2022-го. Наряду со сложными и герметичными авторами — были авторы, говорящие самым простым языком и совершенно понятные любому, кто хотел бы понимать. Много ли было тех, кто хотел понимать? Нет, немного. В Украине было больше — и русские поэты много лет говорили и писали об этом с завистью и восхищением. Но и в Украине это было лишь немного больше, а не большинство. Я хотел бы, чтобы Олена Гусейнова назвала и те страны, где поэзия — а не политика, экономика, образование наконец, — справилась с наступающим тоталитаризмом. Плохо ли делал свою работу Брехт? Сильно ли он помешал Гитлеру?
Конечно, из страны, которую каждый день расстреливают ракетами, это не кажется важным: работали ли вы спустя рукава или сделали всё, что могли, — результат один: вы проиграли. Горе побеждённым. Но в долгосрочной перспективе разница есть. Если на операционном столе умер больной — здесь и сейчас важна только его смерть, а не то, был ли он давно неоперабелен или же хирург с бодуна не туда ткнул. Но потом — потом нужно будет понять, чему научила нас эта смерть: достаточно ли выгнать хирурга с волчьим билетом — или нужно долго, сложно и дорого выстраивать систему ранней диагностики. Да, это мысли на после войны, я знаю. И тем не менее.
Что касается тезиса о русских голосах, которые самим своим присутствием заглушают украинские, то он, напротив, не имеет прямого отношения к войне: это антиколониальный тезис. Конечно, голоса колонизаторской культуры изначально звучат гораздо громче, чем голоса колонизированной. И для того, чтобы выправить эту несправедливость, требуются большие потрясения. Но потрясения уже здесь. И в силу этих потрясений современная украинская поэзия — выдающаяся сама по себе, но в страшных военных условиях показавшая особую стойкость и мощь, — звучит сегодня по всему миру. Каким образом может этому помешать присутствие русских голосов — оплакивающих, пусть и вчуже, те же жертвы и проклинающих то же изуверство? Неужели опасение в том, что люди, проигравшие и утратившие свою собственную страну, могут перетянуть на себя малую толику сочувствия от людей, которых уничтожает чужая страна? Разве сочувствие — дефицитный товар, всякая его капля, доставшаяся кому-то, отнята у кого-то другого?
У меня есть мой собственный опыт исключения — из программы другого литературного фестиваля. В сентябре 2022 года в рамках всемирной акции русские и латышские поэты должны были выступить в Риге — с чтением украинской и только украинской поэзии в переводах на латышский и русский, согласованным с украинскими авторами. То есть речь шла о том, чтобы усилить именно украинские голоса, донести их до разноязычных слушателей в Латвии — как и Эстония, стране НАТО, союзнице Украины. Но последовал донос, затем скандал (который, впрочем, обе стороны предпочли не выносить в медиа), чтения были отменены. Эта акция тоже размыла бы украинские голоса? Или всё же единственное, что она могла бы размыть, — это идею о том, что всё русскоязычное — зло и все русскоязычные — враги?
Я понимаю (и уже писал об этом позавчера), что война не располагает к тому, чтобы вглядываться в полутона и оттенки: эффективнее и психологически легче видеть врага как монолит. Но тут надо вспомнить, что войну Украина ведёт не просто за своё выживание, а за выживание в качестве европейской державы, с полным правом принадлежащей к европейской цивилизации. Эта цивилизация зиждится на идее о праве и свободе личности, а не о праве и свободе нации — особенно после Второй мировой. Этой цивилизации можно объяснить, что здесь и сейчас для украинских деятелей культуры слишком тяжело находиться на одной сцене с русскими коллегами. Но объяснить ей, что слушать русских антифашистов значит мешать украинской борьбе и помогать российскому фашизму, невозможно: это против самого основания, на котором эта цивилизация стоит. Даже если на отдельно взятом фестивале это срабатывает.
В заключение я снова и снова приведу пророческое стихотворение Юрия Тарнавского под названием «Россия», написанное в 1970 году и переведённое мною в 1999-м, несчётное число раз читанное и опубликованное в стране, о которой он пишет:
О страна, пораженная комплексом материнства,
пеленающая другие народы колючей проволокой своей любви, —
неужто не найдется среди твоих сыновей
хоть одного, чтоб сказал: «Оставь их, мама!»
О страна-великанша, пожирающая беззащитные книжки,
словно бессловесных младенцев в яслях библиотек, —
мне бы жить миллион лет, чтоб пройти тебя от края до края,
опираясь на нож, будто это друга плечо.
Независимые — как невинные, спят государства
в мягких постелях своих границ, со столицами полуоткрытыми, как уста, —
а из-за горизонта наклоняется над ними твой косоглазый Христос
с солёным мёдом сифилиса на губах.
Мы не смогли заставить страну прислушаться к нам. Но никто не смеет обвинить нас в том, что мы ей этого не сказали.
Слава Украине!
На всякий случай уточню событийную канву, поскольку в ней есть нюансы. Две украинские поэтессы, Олена Гусейнова и Анна Грувер, отказались от участия в литературном фестивале в Тарту, узнав, что в программе — совсем в других мероприятиях — заявлена также Линор Горалик. Гусейнова написала развёрнутое эссе с объяснением отказа, которое накануне открытия фестиваля было опубликовано на фестивальном сайте с комментарием организаторов фестиваля о том, что они сожалеют, но не могут поддержать такой подход. После этого о своём отказе начали заявлять также участники из Латвии и Литвы, и организаторы фестиваля вынуждены были отменить выступления Горалик непосредственно в день открытия программы, когда она уже приехала в Тарту.
К моему тяжёлому изумлению, едва ли не главным мотивом в обсуждении этого сюжета оказалось, на третий день ожесточённых дебатов, то обстоятельство, что Анна Грувер до 2016 года (то есть уже после оккупации Крыма и начала войны в Донбассе) принимала участие в российской литературной жизни: училась в Литературном институте, ездила на Форум молодых писателей в Липки и т. д. Это ведёт многих комментаторов в русском культурном сообществе и немногих — в украинском к мысли о том, что весь протест Грувер (и, расширительно, вообще весь протест против «хороших русских») неискренен, нацелен на отбеливание собственной биографии, карьерные выгоды, раздувание своей репутации путём скандала и т. п.
Я нахожу все комментарии такого рода неуместными и недостойными, но свидетельствующими не только и не столько о проблемах с эмпатией, сколько о незнании и непонимании украинской культуры и украинского общества.
В частном случае Анны Грувер — следует осознать, что в 2014-м ей было 18 лет и она родилась и выросла в практически полностью русскоязычном Донецке, где считалась главной местной надеждой русскоязычной поэзии. Спрашивать с неё теперь за то, что она отчислилась из Литинститута и уехала из Москвы не в 2014-м, а, если не ошибаюсь, в 2017-м, а до этого — занималась тем, что публиковала в российских изданиях, вплоть до «Нового мира», статьи о Сергее Жадане и Владимире Рафеенко, то есть о литературе Украины, — это, извините, бесстыдство. Но после этого — Грувер не просто вернулась в Украину, а отказалась от всего ранее написанного по-русски и перешла в своих стихах на украинский язык. Я думаю, что в свете этого все претензии, предъявляемые не к тому, что́ говорит Грувер, а к тому, что это говорит именно она, не имеют права на существование.
Вместе с тем — то, что это говорит именно она, глубоко неслучайно. Потому что среди голосов в украинской культуре, наиболее громко призывающих к тотальному исключению русской культуры, почти все — это голоса людей с востока Украины, с оккупированных территорий, с родным русским языком и выученным украинским. Либо, реже, людей не с востока, но имеющих в биографии ту или иную прочную связь с чем-то русским или российским. Не называю имён, чтобы никому не повредить.
Но говорит это, разумеется, не о неискренности и не о шкурных интересах, а ровно о противоположном: о глубине личной травмы, многократно умножающей общенациональную. Одна из украинских участниц ожесточённых схваток в Фейсбуке последних дней мимоходом написала в одном из комментариев, что когда где-то слышит русскую речь, то встаёт и выходит из помещения. У неё тоже русский язык — родной. Это чудовищно, и всякого, чья жизнь и судьба неотрывны от русского языка, это не может не повергать в совершенное отчаяние — не то же самое отчаяние, что от убитых людей и разрушенных домов в Украине, а другое, отдельное.
И, однако, так было не всегда. Те же люди, которые теперь не могут слышать русскую речь в принципе, в 2018 году могли проводить в Киеве международный фестиваль с участием русскоязычных поэтов из разных стран, включая Россию, потому что для всех участников независимо от паспорта, местожительства и языка это было символом сопротивления кремлёвскому национал-шовинистическому нарративу. Та же Анна Грувер в 2021 году не имела ничего против публикации своих стихов (в переводе с украинского) на русской литературной площадке. А статью для русской литературной площадки могла написать и по-русски — и упоминать в ней Линор Горалик как поэта, «преодолевающего молчание и страх», а не как одного из россиян, употребляющих слова «оппозиционный» и «протест» просто потому, что этими словами «модно пользоваться». Но мы ведь помним, что изменилось с 2021 года?
Острое травматическое состояние — это не то, что помогает человеку быть справедливым или рационально взвешивать свои выгоды и выгоды для своей культуры. Но несмотря на всё внимание современной культуры к понятию травмы — травма не может выступать как необходимый и достаточный аргумент: публичное пространство требует рационализировать травматическое переживание и концептуализировать реакцию на него.
Такой рационализации посвящено письмо Олены Гусейновой об отказе участвовать в тартуском фестивале, оно доступно на украинском и на английском. В нём содержатся два тезиса, я почти цитирую. Первое: раз Россия начала войну, значит, русская поэзия плохо делала свою работу. Второе: продолжая писать, выступать и привлекать к себе внимание, русские поэты размывают (dilute) украинские голоса, делают невнятными и неразборчивыми (невиразними і незрозумілими, vague and incomprehensible).
Первый из этих тезисов отчасти относится к сфере фактов. Олена Гусейнова поясняет (в украинской версии текста акценты расставлены точнее, чем в английской): «Поэзия не должна воспитывать. <...> Однако, с очевидностью, требует сочувствия. <...> Ведь речь идёт не про дидактику, а про любовь. Любовь, которая несовместима с высокомерием по отношению к тем, кто живёт с тобой в одной стране и в одной культуре». Кажется, имеется в виду, что русская поэзия тридцать лет просидела в башне из слоновой кости, пока народ постепенно сходил с ума. Вообще-то это неправда. Столько политической и гражданской поэзии, сколько было в России начиная с российско-чеченской войны, в Украине не было до 2022-го. Наряду со сложными и герметичными авторами — были авторы, говорящие самым простым языком и совершенно понятные любому, кто хотел бы понимать. Много ли было тех, кто хотел понимать? Нет, немного. В Украине было больше — и русские поэты много лет говорили и писали об этом с завистью и восхищением. Но и в Украине это было лишь немного больше, а не большинство. Я хотел бы, чтобы Олена Гусейнова назвала и те страны, где поэзия — а не политика, экономика, образование наконец, — справилась с наступающим тоталитаризмом. Плохо ли делал свою работу Брехт? Сильно ли он помешал Гитлеру?
Конечно, из страны, которую каждый день расстреливают ракетами, это не кажется важным: работали ли вы спустя рукава или сделали всё, что могли, — результат один: вы проиграли. Горе побеждённым. Но в долгосрочной перспективе разница есть. Если на операционном столе умер больной — здесь и сейчас важна только его смерть, а не то, был ли он давно неоперабелен или же хирург с бодуна не туда ткнул. Но потом — потом нужно будет понять, чему научила нас эта смерть: достаточно ли выгнать хирурга с волчьим билетом — или нужно долго, сложно и дорого выстраивать систему ранней диагностики. Да, это мысли на после войны, я знаю. И тем не менее.
Что касается тезиса о русских голосах, которые самим своим присутствием заглушают украинские, то он, напротив, не имеет прямого отношения к войне: это антиколониальный тезис. Конечно, голоса колонизаторской культуры изначально звучат гораздо громче, чем голоса колонизированной. И для того, чтобы выправить эту несправедливость, требуются большие потрясения. Но потрясения уже здесь. И в силу этих потрясений современная украинская поэзия — выдающаяся сама по себе, но в страшных военных условиях показавшая особую стойкость и мощь, — звучит сегодня по всему миру. Каким образом может этому помешать присутствие русских голосов — оплакивающих, пусть и вчуже, те же жертвы и проклинающих то же изуверство? Неужели опасение в том, что люди, проигравшие и утратившие свою собственную страну, могут перетянуть на себя малую толику сочувствия от людей, которых уничтожает чужая страна? Разве сочувствие — дефицитный товар, всякая его капля, доставшаяся кому-то, отнята у кого-то другого?
У меня есть мой собственный опыт исключения — из программы другого литературного фестиваля. В сентябре 2022 года в рамках всемирной акции русские и латышские поэты должны были выступить в Риге — с чтением украинской и только украинской поэзии в переводах на латышский и русский, согласованным с украинскими авторами. То есть речь шла о том, чтобы усилить именно украинские голоса, донести их до разноязычных слушателей в Латвии — как и Эстония, стране НАТО, союзнице Украины. Но последовал донос, затем скандал (который, впрочем, обе стороны предпочли не выносить в медиа), чтения были отменены. Эта акция тоже размыла бы украинские голоса? Или всё же единственное, что она могла бы размыть, — это идею о том, что всё русскоязычное — зло и все русскоязычные — враги?
Я понимаю (и уже писал об этом позавчера), что война не располагает к тому, чтобы вглядываться в полутона и оттенки: эффективнее и психологически легче видеть врага как монолит. Но тут надо вспомнить, что войну Украина ведёт не просто за своё выживание, а за выживание в качестве европейской державы, с полным правом принадлежащей к европейской цивилизации. Эта цивилизация зиждится на идее о праве и свободе личности, а не о праве и свободе нации — особенно после Второй мировой. Этой цивилизации можно объяснить, что здесь и сейчас для украинских деятелей культуры слишком тяжело находиться на одной сцене с русскими коллегами. Но объяснить ей, что слушать русских антифашистов значит мешать украинской борьбе и помогать российскому фашизму, невозможно: это против самого основания, на котором эта цивилизация стоит. Даже если на отдельно взятом фестивале это срабатывает.
В заключение я снова и снова приведу пророческое стихотворение Юрия Тарнавского под названием «Россия», написанное в 1970 году и переведённое мною в 1999-м, несчётное число раз читанное и опубликованное в стране, о которой он пишет:
О страна, пораженная комплексом материнства,
пеленающая другие народы колючей проволокой своей любви, —
неужто не найдется среди твоих сыновей
хоть одного, чтоб сказал: «Оставь их, мама!»
О страна-великанша, пожирающая беззащитные книжки,
словно бессловесных младенцев в яслях библиотек, —
мне бы жить миллион лет, чтоб пройти тебя от края до края,
опираясь на нож, будто это друга плечо.
Независимые — как невинные, спят государства
в мягких постелях своих границ, со столицами полуоткрытыми, как уста, —
а из-за горизонта наклоняется над ними твой косоглазый Христос
с солёным мёдом сифилиса на губах.
Мы не смогли заставить страну прислушаться к нам. Но никто не смеет обвинить нас в том, что мы ей этого не сказали.
Слава Украине!
Густс Абеле
May. 7th, 2023 09:40 pmНа обложке ежемесячного бюллетеня крупнейшей латвийской книготорговой сети — 18-летний латышский школьник Густс Абеле, чей первый роман вот-вот выйдет в свет. Внутри интервью с ним — не очень интересное (поскольку преследует узкие цели издания), но из него следует, что в данный момент молодой писатель читает «Мастера и Маргариту». На просьбу назвать четыре главные книги выдаёт «В ожидании Божанглза» Оливье Бурдо, «Летний домик, позже» Юдит Герман, не переведённого, кажется, на русский польского писателя Миколая Лозинского и довоенного латышского автора Эрика Адамсона — всё, как я понимаю, проза 30-летних про 30-летних (т. е. отчасти молодёжная, но для данного автора навырост). Вот как выглядит мирная жизнь, если кто забыл.
Вряд ли этот отзыв об антивоенной русской поэзии многих порадует. Но и не проговорить это казалось бы мне неправильным.
Премия Андрея Белого
Oct. 27th, 2022 03:16 pmНа всякий случай (в связи с некоторыми комментариями, которые я вижу) хочу пояснить, что в этом году в состав жюри Премии Андрея Белого я не входил. Общий дизайн принятого уважаемыми коллегами решения понятен и объясним, конкретные избранные имена могут быть более обоснованными или менее, но сейчас нет большого смысла это обсуждать.
Про перевод поэзии («Кварта»)
Oct. 22nd, 2022 11:03 pmВ этой задушевной беседе мне выпала возможность впервые за 30 с лишним лет попрактиковаться в опыте подцензурного, чтобы не ставить уважаемых коллег в неловкое положение, высказывания: про Украину и колониализм на фоне извечного судьбоносного вопроса о переводе рифмованных стихов в рифму. Что ж, этот навык не из тех, что забывается, особенно если усвоить его в нежном возрасте. Но нет, это не то, чем я согласен заниматься.
Архангельский — 2
Aug. 22nd, 2022 02:14 amИ ещё, повторно, про публициста Архангельского. У меня плохая память, но хороший нюх. И почти про всех, кто, как выражается Архангельский, «имеет отношение к культурным процессам» и активно выступает сейчас со своим «мы» (будь то фашистское «мы», увлёкшее под прилепинско-бояковские знамёна Воденникова с Ростиславом Амелиным, или мазохистское «мы», растравляющее тему коллективной вины), — я примерно понимаю, какая личная синдроматика, какой болезненный вывих в собственном «я» вызывает желание спрятаться за множественным числом (достойно изумления, насколько противоположна работа этого «мы» тому «мы», которое в предыдущие несколько лет пыталась строить русская поэзия феминистской и политической солидарности, в том числе солидарности с Украиной; но это другая тема). Однако публициста Архангельского я никогда в глаза не видал и никак не мог сообразить, откуда он вообще взялся и на каком основании строит вот это «мы» виноватой русской культуры, которой было пофиг на подступающее зло. Но Гугл знает всё: на рубеже 2000-2010-х колумнист Архангельский был одним из золотых перьев интернет-издания «Взгляд», выращенного Сурковым и возглавляемого Рыковым оголтелого сливного бачка. Так что про тех, кому было пофиг на подступающее зло, публицист Архангельский знает не по наслышке — но выступить с покаянием от собственного «я» у него кишка тонка, надо замазать сразу всех. Ergo, когда про вину всех русских говорят из Украины — тут делать нечего, война не тётка; но когда про это заливают пережившие просветление русские и при этом не излагают во первых строках свою собственную биографию, рассмотренную под соответствующим углом зрения, то гоните таких обличителей в шею.
Архангельский
Aug. 21st, 2022 10:29 amВсе обсуждают статью публициста Архангельского об ответственности русской культуры — каковая ответственность, оказывается, в том, что русская культура не научилась распознавать зло. Я не понимаю, что это за русская культура, которая не училась распознавать зло: культура Достоевского, Платонова, Хармса и Шварца, Стругацких, Галича, Сорокина, Владимира Шарова, Всеволода Некрасова — или какая-то другая. Никто не говорит, что эта культура всегда умела распознать зло правильно и везде. Но занималась она последние полтораста лет в огромной степени именно этим. Как и почему эта культура не проникла своим влиянием за пределы пятнадцатипроцентной верхушки и не повлияла на культуру народных масс, культуру их бытового поведения, культуру мытья рук, употребления пищи и сосуществования с соседями, — как и почему между культурой в двух несовпадающих значениях этого слова образовалась в России такая (кажется, что гораздо более широкая, чем в других странах европейской цивилизации) пропасть, — вопрос совершенно другой, и то, насколько русская культура за эту пропасть ответственна, можно было бы обсуждать. Но обсуждать вместо этого ответственность русской культуры (в первом значении) за неизучение именно того, что она по преимуществу изучала, — значит наводить тень на плетень.
В Трире у Хенрике Шталь вышла моя двухлетней давности статья «Русская поэзия 2010-х в поисках солидарности»: жернова научной периодики мелют медленно. Вслед за Марией Майофис и Кириллом Корчагиным я разбирал в этом тексте возможность политического высказывания в новейшей русской поэзии — но уже после того, как начало российско-украинской войны и резкое обострение женского вопроса в мировом и национальном контексте решительно изменили условия этого высказывания. Анализ возможностей 2014—2020 гг. не в полной мере применим к 2022 году: что с этой проблематикой делать теперь — ещё предстоит понять сперва поэтам, а потом исследователям поэзии. Моё дело — в очередной раз объяснить, чем мы были заняты восемь лет.
Драгомощенко в Латвии
May. 1st, 2022 09:47 pmГлавную латвийскую литературную премию в номинации «стихотворный перевод» только что получил сборник Аркадия Драгомощенко в переводе Арвиса Вигулса, изданный группой «Орбита» — объединением русских поэтов Латвии, несколько лет назад начавшим издавать книги на латышском языке. Важность этого кейса для дискуссии о русской культуре состоит в том, что Драгомощенко, этнический украинец, провёл детство и юность в Виннице — и в своём радикальном обновлении русского стиха исходил, безусловно, не только из опыта чтения новейшей американской поэзии, но и из глубокого ощущения украинской барочной традиции. Проект Драгомощенко можно интерпретировать в том числе и как одну из попыток переучреждения русской поэзии на неимперских основаниях, рядоположную с проектами Всеволода Некрасова, Пригова и Айги. That said, можно спросить: отчего в увешанной украинскими флагами Риге премию не получил изданный по-латышски сборник стихов Стуса или Жадана? Оттого, что таких сборников пока нет — и лишь теперь они с некоторой вероятностью появятся (говорят, что два крупных латышских поэта-переводчика срочно учат украинский). И для военного времени рассуждение останавливается здесь — а без поправки на военное время движется дальше, к вопросу о том, что́ надо было бы сделать для того, чтобы так же важны оказались и голоса лидеров сербской, португальской или нидерландской поэзии (не кровавую же бойню устроить на их землях?). И как упразднить разделение на великое и малое, как мыслить мировую культуру экологическими, а не спортивными (если не военными) категориями. Теперь это придётся придумывать тем, кто переживёт войну.
Открытое письмо — 3
Mar. 5th, 2022 04:10 pmИ второе (опять же, подписи авторов из РФ скрыты из комментов).
К НАШИМ ЧИТАТЕЛЯМ
Друзья, мы знаем, что вас немного. Мы исключительно высоко ценим ваше внимание и доверие. В нашей поэтической работе мы всегда стремились соединить причастность к настоящему времени, к его болевым точкам — и перспективу, ведущую от свершений прошлого к будущему, в котором будет больше знания, понимания и добра. Но наше государство решило отнять будущее у вас и у нас. И перед лицом этого шока мало что значат наша субъективная честность, наши искренние усилия сделать лучше тот маленький участок современного мира, за который мы в ответе. Сегодня это ощущается так: зачем ты нужен, если не можешь остановить войну?
Мы не опускаем руки и не отказываемся от дальнейшей работы и дальнейшей борьбы, но мы — часть русской культуры. Никакие её великие достижения, изощрённые поиски истины о мире и человеке, яростные призывы к добру не искупают той пропасти, в которую волей политиков и при попустительстве широких масс стремится российский народ, увлекая за собой соседей и едва ли не весь мир. И как не думать при этом, что совсем рядом с нами другой народ прямо сейчас проявляет такое мужество и такую стойкость, такое единство политиков и поэтов, интеллектуалов и военных, публичных фигур и самых обычных людей — все те свойства, о которых мы можем только мечтать для собственного народа.
Нам предстоит долгая и тяжёлая работа по осмыслению всего, что с нами произошло. И в этой работе для нас не может не стать ориентиром и ценностью опыт наших украинских коллег. В этом опыте — не только боль жертв, которую мы не можем не разделить. В этом опыте — ещё и основа того культурного и нравственного самостояния, на которое оказался способен, в массе своей, один народ и неспособен, в массе своей, другой. Россияне слишком долго считали себя великой нацией, открывающей новое и важное всему миру, — и незаметно оказались открывателями невиданных бездн преступления и позора. Теперь наша обязанность — прислушаться к тем, кто на этом витке истории оказался достойнее и значительнее нас. Читайте украинскую поэзию. Сегодня её голос — самый главный в поэтическом мире. Потому что Украина сегодня — главное место на Земле.
Дмитрий Кузьмин
Евгений Никитин
Станислав Львовский
Вера Павлова
Дмитрий Веденяпин
Фёдор Сваровский
Полина Барскова
Лида Юсупова
Анна Глазова
Линор Горалик
Катя Капович
Александра Петрова
Елена Михайлик
Татьяна Бонч-Осмоловская
Григорий Гелюта
Игорь Белов
Александр Бараш
Шломо Крол
Марина Тёмкина
Хамдам Закиров
Хельга Ольшванг
Лариса Йоонас
Инна Кулишова
Александр Шапиро
Алина Дадаева
Евгений Вольперт
Ирина Машинская
Владимир Друк
Арсений Ровинский
Глеб Симонов
Юлия Трубихина-Кунина
Вадим Вильдштейн
Канат Омар
Вадим Калинин
Олег Асиновский
Владимир Эфроимсон
Антон Прозоров
и ещё 67 русских литераторов
К НАШИМ ЧИТАТЕЛЯМ
Друзья, мы знаем, что вас немного. Мы исключительно высоко ценим ваше внимание и доверие. В нашей поэтической работе мы всегда стремились соединить причастность к настоящему времени, к его болевым точкам — и перспективу, ведущую от свершений прошлого к будущему, в котором будет больше знания, понимания и добра. Но наше государство решило отнять будущее у вас и у нас. И перед лицом этого шока мало что значат наша субъективная честность, наши искренние усилия сделать лучше тот маленький участок современного мира, за который мы в ответе. Сегодня это ощущается так: зачем ты нужен, если не можешь остановить войну?
Мы не опускаем руки и не отказываемся от дальнейшей работы и дальнейшей борьбы, но мы — часть русской культуры. Никакие её великие достижения, изощрённые поиски истины о мире и человеке, яростные призывы к добру не искупают той пропасти, в которую волей политиков и при попустительстве широких масс стремится российский народ, увлекая за собой соседей и едва ли не весь мир. И как не думать при этом, что совсем рядом с нами другой народ прямо сейчас проявляет такое мужество и такую стойкость, такое единство политиков и поэтов, интеллектуалов и военных, публичных фигур и самых обычных людей — все те свойства, о которых мы можем только мечтать для собственного народа.
Нам предстоит долгая и тяжёлая работа по осмыслению всего, что с нами произошло. И в этой работе для нас не может не стать ориентиром и ценностью опыт наших украинских коллег. В этом опыте — не только боль жертв, которую мы не можем не разделить. В этом опыте — ещё и основа того культурного и нравственного самостояния, на которое оказался способен, в массе своей, один народ и неспособен, в массе своей, другой. Россияне слишком долго считали себя великой нацией, открывающей новое и важное всему миру, — и незаметно оказались открывателями невиданных бездн преступления и позора. Теперь наша обязанность — прислушаться к тем, кто на этом витке истории оказался достойнее и значительнее нас. Читайте украинскую поэзию. Сегодня её голос — самый главный в поэтическом мире. Потому что Украина сегодня — главное место на Земле.
Дмитрий Кузьмин
Евгений Никитин
Станислав Львовский
Вера Павлова
Дмитрий Веденяпин
Фёдор Сваровский
Полина Барскова
Лида Юсупова
Анна Глазова
Линор Горалик
Катя Капович
Александра Петрова
Елена Михайлик
Татьяна Бонч-Осмоловская
Григорий Гелюта
Игорь Белов
Александр Бараш
Шломо Крол
Марина Тёмкина
Хамдам Закиров
Хельга Ольшванг
Лариса Йоонас
Инна Кулишова
Александр Шапиро
Алина Дадаева
Евгений Вольперт
Ирина Машинская
Владимир Друк
Арсений Ровинский
Глеб Симонов
Юлия Трубихина-Кунина
Вадим Вильдштейн
Канат Омар
Вадим Калинин
Олег Асиновский
Владимир Эфроимсон
Антон Прозоров
и ещё 67 русских литераторов
Опять об автофикшен — 2
Feb. 20th, 2022 09:29 pmСлушайте, тут какой-то крестовый поход, оказывается, наметился против пресловутого Автофикшена! Не успели против него выступить левые прогрессисты на «Горьком», как на помощь им устремились правые лоялисты в «Российской газете»: Бориса Куприянова с энтузиазмом поддерживает Павел Басинский. Это не менее удивительный текст. Во-первых, в вину автофикшену каким-то образом ставится то, что с Озона народ внезапно несёт не Белинского и Гоголя, а милорда глупого, то бишь каких-то поп-психологов. Во-вторых, выясняется, что автофикшен — это не просто рассказ о себе от первого лица, а такой рассказ о себе, в котором «много вранья». Но при этом классические авторы-де, вплоть до самого Константина Симонова, такого не знали и писали о себе на разрыв аорты, а всё зло от проклятых модернистов в лице Мариенгофа и постмодернистов в лице Лимонова (и, конечно, ещё от феминисток в лице Васякиной, которые, правда, непонятно, в чём таком соврали, но ясно же, что правды не скажут). Тут у меня сразу много вопросов: про «Исповедь» Руссо, например, или хоть бы даже про Сент-Экзюпери, который в своих сочинениях злонамеренно умалчивал (ну, не буду рассказывать, о чём он умалчивал, потому что потому и умалчивал, что оно там в текстах не нужно). Вообще же коллеге Басинскому явно безразличен предмет инвективы, а беспокоит его печальная судьба традиционного романа. Ну, жаль, конечно, традиционный роман, но это совершенно тупиковая риторика, на которую почему-то каждый раз сбиваются консерваторы (и, как мы знаем теперь, некоторые специальные прогрессисты): если чего стало мало, то виновато в этом то, чего одновременно стало много. Но ведь на самом деле наоборот: когда чего-то становится мало, то на освободившееся место приходит другое. И сколько это другое потом ни обличай — всё уже произошло.
Опять об автофикшен
Feb. 19th, 2022 01:57 pmКазалось бы, вся литературная общественность, чьи мысли не заняты целиком войной, должна последние два дня обсуждать манифест Бориса Куприянова на «Горьком» — однако от самого, пожалуй, громкого со времён «нового реализма» реприманда литературным тенденциям, вроде бы пребывающим в статусе актуальных, я вижу буквально 3-4 репоста с 3-4 вялыми комментариями под каждым. Или все ушли под замок, чтобы не ссориться с главной литературно-критической площадкой русского Интернета, или просто пожали плечами, не обнаружив предмета для дискуссии.
Ну и действительно, с предметом сложно — начиная уже со вводного тезиса о том, что вступить в эту дискуссию можно «по праву читателя», которое будто бы даёт «начальная школа, которая есть за плечами большинства жителей Земли». Вообще-то начальная школа даёт своим выпускникам не право читателя, а способность складывать буквы в слова; подавляющее большинство овладевших этой способностью своё «право читателя» востребуют преимущественно при чтении магазинных ценников, так что для беседы о судьбах литературного искусства явно необходимо что-то другое. Вообще когда читателя начинают защищать — всегда впору насторожиться, поскольку защищали его, на нашей памяти, примерно от всего: и от романтизма, и от реализма, и от модернизма, и от постмодернизма, ну давайте теперь от документализма и автофикшена позащищаем, от него (читателя) не убудет.
В части собственно обличения — понятно, что не будет работать инвектива, не задевающая никого конкретно. В тексте о вреде автофикшена названы ровно три автора автофикшена — Лидия Гинзбург, Эдуард Лимонов и Оксана Васякина, — однако они как раз хорошие. Но тогда, возможно, проблема не в автофикшене, а в том, что плохие писатели вообще хуже хороших. Потому что если просто кто попало начинает работать в модном тренде, то это утомляет, конечно, но сам по себе тренд ни в чём не виноват.
Аналитическая же часть выступления Куприянова поражает какой-то необычайной лёгкостью мыслей. От Ролана Барта со «Смертью автора» (1967) непосредственно перебрасывается мостик к сегодняшнему «поколению снежинок», неспособному помыслить ни о ком, кроме самих себя. Вообще-то это расстояние ни много ни мало в полвека: чего только не случилось в литературе за это время. В том числе в автофикшене. В том числе в русском. Почему автофикшен — это непременно литература с доминирующей функцией утешения? Много ли утешительного в Евгении Харитонове, Леоне Богданове или Александре Ильянене, закладывавших основу современного русского автофикшена во времена, непосредственно следовавшие за бартовскими? И почему вопрос о том, что делает автофикциональный текст литературным событием, оставлен риторически подвешенным? Отчего бы не ответить на этот вопрос по существу — констатировав, что литературным событием его делает ровно то же самое, что и любой другой литературный текст: новизна героев, проработанность композиции, индивидуальность языка и все прочие уровни организации произведения?
А Аристотель, которым коллега Куприянов внезапно решил крыть как козырем, — конечно, был голова. Здорово, что у него теперь на Руси одним читателем и почитателем больше, — а уж переименование журнала «Горький» в журнал «Аристотель» я бы вообще горячо приветствовал. Но дело в том, что Аристотель заложил в западной цивилизации основы нормативной, прескриптивной поэтики: вот вам, уважаемые творцы, предустановленные правила игры — и дерзайте в отведённых для вас рамках. То есть «Поэтика» Аристотеля не столько описывает то, как обстояли дела две с половиной тысячи лет назад (вот был бы фокус, если б они по сю пору продолжали обстоять так же!), сколько инструктирует, как всё должно работать на веки вечные. Из сегодняшнего дня мы знаем, что таким способом может работать только религия: в рациональной картине мира заявления типа «поэзия больше говорит об общем, история — о единичном» фальсифицируются примерами (сколь угодно изобильными за две-то с половиной тыщи лет) поэтов, говорящих о единичном (это, понятно, ровно вся лирика, кроме религиозно-философской), и историков, говорящих об общем. В принципе религия аристотелианства, может, и не повредила бы нам (а что, конфуцианство пошло же Китаю на пользу). Но манифесты нового культа, ей-богу, пишутся не так.
Ну и действительно, с предметом сложно — начиная уже со вводного тезиса о том, что вступить в эту дискуссию можно «по праву читателя», которое будто бы даёт «начальная школа, которая есть за плечами большинства жителей Земли». Вообще-то начальная школа даёт своим выпускникам не право читателя, а способность складывать буквы в слова; подавляющее большинство овладевших этой способностью своё «право читателя» востребуют преимущественно при чтении магазинных ценников, так что для беседы о судьбах литературного искусства явно необходимо что-то другое. Вообще когда читателя начинают защищать — всегда впору насторожиться, поскольку защищали его, на нашей памяти, примерно от всего: и от романтизма, и от реализма, и от модернизма, и от постмодернизма, ну давайте теперь от документализма и автофикшена позащищаем, от него (читателя) не убудет.
В части собственно обличения — понятно, что не будет работать инвектива, не задевающая никого конкретно. В тексте о вреде автофикшена названы ровно три автора автофикшена — Лидия Гинзбург, Эдуард Лимонов и Оксана Васякина, — однако они как раз хорошие. Но тогда, возможно, проблема не в автофикшене, а в том, что плохие писатели вообще хуже хороших. Потому что если просто кто попало начинает работать в модном тренде, то это утомляет, конечно, но сам по себе тренд ни в чём не виноват.
Аналитическая же часть выступления Куприянова поражает какой-то необычайной лёгкостью мыслей. От Ролана Барта со «Смертью автора» (1967) непосредственно перебрасывается мостик к сегодняшнему «поколению снежинок», неспособному помыслить ни о ком, кроме самих себя. Вообще-то это расстояние ни много ни мало в полвека: чего только не случилось в литературе за это время. В том числе в автофикшене. В том числе в русском. Почему автофикшен — это непременно литература с доминирующей функцией утешения? Много ли утешительного в Евгении Харитонове, Леоне Богданове или Александре Ильянене, закладывавших основу современного русского автофикшена во времена, непосредственно следовавшие за бартовскими? И почему вопрос о том, что делает автофикциональный текст литературным событием, оставлен риторически подвешенным? Отчего бы не ответить на этот вопрос по существу — констатировав, что литературным событием его делает ровно то же самое, что и любой другой литературный текст: новизна героев, проработанность композиции, индивидуальность языка и все прочие уровни организации произведения?
А Аристотель, которым коллега Куприянов внезапно решил крыть как козырем, — конечно, был голова. Здорово, что у него теперь на Руси одним читателем и почитателем больше, — а уж переименование журнала «Горький» в журнал «Аристотель» я бы вообще горячо приветствовал. Но дело в том, что Аристотель заложил в западной цивилизации основы нормативной, прескриптивной поэтики: вот вам, уважаемые творцы, предустановленные правила игры — и дерзайте в отведённых для вас рамках. То есть «Поэтика» Аристотеля не столько описывает то, как обстояли дела две с половиной тысячи лет назад (вот был бы фокус, если б они по сю пору продолжали обстоять так же!), сколько инструктирует, как всё должно работать на веки вечные. Из сегодняшнего дня мы знаем, что таким способом может работать только религия: в рациональной картине мира заявления типа «поэзия больше говорит об общем, история — о единичном» фальсифицируются примерами (сколь угодно изобильными за две-то с половиной тыщи лет) поэтов, говорящих о единичном (это, понятно, ровно вся лирика, кроме религиозно-философской), и историков, говорящих об общем. В принципе религия аристотелианства, может, и не повредила бы нам (а что, конфуцианство пошло же Китаю на пользу). Но манифесты нового культа, ей-богу, пишутся не так.
Благодаря Татьяне Щербина я неожиданно обнаружил себя автором журнала «Вестник Европы» (выпуск 58, 2022), причём сразу дуплетом.
С одной стороны, в журнале вышло интервью со мной, сделанное в октябре в Черногории, на фестивале Марата Гельмана. Давалось оно в расчёте на стороннюю, внелитературную аудиторию, поэтому в значительной мере состоит из рассуждений довольно тривиальных. Но один кусок там есть существенный: это краткое, в один абзац, резюме прочитанной мною там же лекции о сегодняшнем переломе поколений в русской поэзии, о том, чем поколение «Флагов» отличается от поколения «Транслита».
С другой стороны, далее следует подборка, в которой одним стихотворением представлены поэты — участники фестиваля, и мой текст следует за текстами Сергея Гандлевского, Юлия Гуголева, Алексея Цветкова и Бориса Херсонского. Это довольно парадоксальный контекст, но дело в том, что у этого конкретного стихотворения есть другой, внутренний контекст. Дело в том, что мой Святой Франциск третий по счёту, он написан в качестве постскриптума к Святым Францискам Сергея Жадана и Андрея Хадановича, которых я какое-то время назад перевёл на русский язык. И для восстановления этого контекста я приведу здесь эти три стихотворения подряд.
Сергей ЖАДАН
* * *
Святой Франциск воздвиг этот город для серферов и героев.
Он вёл сюда корабли королевских флотилий и ставил их
в тихих бухтах, над которыми витали туманы.
Испанцы выпрыгивали на берег, и русские моряки
в спасательных шлюпках, а искатели золота из Китая
прошивали ночь фонарями и дивились теням на взгорьях.
И каждый возведённый собор был как натруженный голос:
свободы хватит на всех, вы только не держите её для себя,
делитесь хлебом и углем на зиму,
глядите на солнце сквозь бутылочное стекло океана,
золото перепадает всем,
но любовь достаётся лишь самым смелым!
Тысячи лет нужны,
чтобы извлечь из земли все её богатства,
тысячи ночей уйдут на то,
чтоб изучить повадки скумбрии в здешних водах,
тысячи слов понадобятся тому, кто беседует с вечностью.
Чума вступает в праздничный порт,
и за ней высыпают из храмов девушки и подростки,
дерзкие и золотокожие, с первыми исповедями
и католическими песнопениями —
делитесь книгами и яркой одеждой,
делитесь кофе и овощами,
в этом городе все мы защищены волноломами и стенами крепости,
столько радости свезено сюда со всего света,
что же нам делать с ней,
что же нам делать с ней?
Я знаю, что святой Франциск хранит её,
когда она появляется здесь на конференциях или в библиотеках,
хранит её всякий раз, когда она бродит по магазинам,
считает мелочь, на которую можно дотянуть до отъезда,
хранит её от врагов, хранит её от друзей.
И раздражается, когда я ему подсказываю:
делись с ней своим терпением,
делись усталостью, делись весельем,
в этом городе на кого ещё ей положиться, если не на тебя,
в этой жизни о ком ещё нам с тобой говорить, если не о ней,
кого нам ещё хранить,
кого ревновать,
Франциск?
Андрей ХАДАНОВИЧ
СВЯТОЙ ФРАНЦИСК КАЛИФОРНИЙСКИЙ
Ходит по Чайнатауну в тёплой толстовке,
вязаной шапочке и перчатках без пальцев.
То подарит граффитчику новый баллончик с краской.
То подбросит пять баксов уличному актёру.
Знает язык зверей и иностранных туристов.
Понимает собак и собаковладельцев,
просит вторых всегда убирать после первых.
Водит на пляж и знакомит одиноких лесбиянок.
Приглашает бездомных на литературные вечера,
где после стихов угощают пиццей.
Когда начинается дождь,
раздаёт прохожим роскошные зонтики,
осторожно собирает с асфальта слизней
и дождевых червей,
кидает их рыбам,
а рыб — птицам.
Обычно двух рыб хватает, чтоб накормить
всех портовых бакланов.
Поутру работает вагоновожатым
на канатном трамвае
и бесплатно пускает всех городских котов,
они виснут на подножках и удовлетворённо
потирают усы двадцатипяти-
центовыми монетками.
Среди дня гадает в излюбленной книжной лавке,
открывая ближайший к посетителю томик
на случайной странице:
«Всё, что вам нужно, — это любовь!» —
говорит худому подростку в треснувших очках.
И другому, который держит его за руку:
«А если поровну любить нельзя,
пусть тем, кто любит больше, будешь ты!»
Вечером прогуливается у Тихого океана,
беседуя с рыбаками и владельцами яхт.
Замёрзнув, поднимается в гору, чтобы согреться,
тяжело дышит, выпускает изо рта густые
клубы тёплого пара — и Золотой
Мост утопает в тумане.
Дмитрий КУЗЬМИН
СВЯТОЙ ФРАНЦИСК ЧЕРНОГОРСКИЙ
Андрею, Сергею, Владу
Крымские были совсем не такие, как эти,
эти клянчить еду умеют, а гладиться не даются,
бродят целыми выводками от одного прибрежного ресторана к другому,
но ведь сезон на излëте, как они тут выживают зимой,
вообразим, что для них есть святой Франциск Черногорский,
он спускается в ноябре из Цетинского монастыря на пляжи Будвы,
проходит узкими променадами, вырубленными в скале,
но всё же не настолько узкими, как у Воронцовского парка,
минует прилепившийся к утëсу рыбный гастробар
с минимальным заказом сто евро, для приезжающих из Москвы,
и уже внизу, среди приземистых пальм, из холщовой сумки
с эмблемой русского эмигрантского фестиваля
принимается раздавать им всем диетический корм,
пяти пакетиков хватит всей первой линии, до самой
венецианской крепости. Это в Крым
нам уже никогда не вернуться, а сюда — почему бы нет,
вообразим, что все они нас дождутся, хоть их и нельзя погладить,
даже тот слепой чëрно-белый из байкерского ресторана «Ядран».
С одной стороны, в журнале вышло интервью со мной, сделанное в октябре в Черногории, на фестивале Марата Гельмана. Давалось оно в расчёте на стороннюю, внелитературную аудиторию, поэтому в значительной мере состоит из рассуждений довольно тривиальных. Но один кусок там есть существенный: это краткое, в один абзац, резюме прочитанной мною там же лекции о сегодняшнем переломе поколений в русской поэзии, о том, чем поколение «Флагов» отличается от поколения «Транслита».
С другой стороны, далее следует подборка, в которой одним стихотворением представлены поэты — участники фестиваля, и мой текст следует за текстами Сергея Гандлевского, Юлия Гуголева, Алексея Цветкова и Бориса Херсонского. Это довольно парадоксальный контекст, но дело в том, что у этого конкретного стихотворения есть другой, внутренний контекст. Дело в том, что мой Святой Франциск третий по счёту, он написан в качестве постскриптума к Святым Францискам Сергея Жадана и Андрея Хадановича, которых я какое-то время назад перевёл на русский язык. И для восстановления этого контекста я приведу здесь эти три стихотворения подряд.
Сергей ЖАДАН
* * *
Святой Франциск воздвиг этот город для серферов и героев.
Он вёл сюда корабли королевских флотилий и ставил их
в тихих бухтах, над которыми витали туманы.
Испанцы выпрыгивали на берег, и русские моряки
в спасательных шлюпках, а искатели золота из Китая
прошивали ночь фонарями и дивились теням на взгорьях.
И каждый возведённый собор был как натруженный голос:
свободы хватит на всех, вы только не держите её для себя,
делитесь хлебом и углем на зиму,
глядите на солнце сквозь бутылочное стекло океана,
золото перепадает всем,
но любовь достаётся лишь самым смелым!
Тысячи лет нужны,
чтобы извлечь из земли все её богатства,
тысячи ночей уйдут на то,
чтоб изучить повадки скумбрии в здешних водах,
тысячи слов понадобятся тому, кто беседует с вечностью.
Чума вступает в праздничный порт,
и за ней высыпают из храмов девушки и подростки,
дерзкие и золотокожие, с первыми исповедями
и католическими песнопениями —
делитесь книгами и яркой одеждой,
делитесь кофе и овощами,
в этом городе все мы защищены волноломами и стенами крепости,
столько радости свезено сюда со всего света,
что же нам делать с ней,
что же нам делать с ней?
Я знаю, что святой Франциск хранит её,
когда она появляется здесь на конференциях или в библиотеках,
хранит её всякий раз, когда она бродит по магазинам,
считает мелочь, на которую можно дотянуть до отъезда,
хранит её от врагов, хранит её от друзей.
И раздражается, когда я ему подсказываю:
делись с ней своим терпением,
делись усталостью, делись весельем,
в этом городе на кого ещё ей положиться, если не на тебя,
в этой жизни о ком ещё нам с тобой говорить, если не о ней,
кого нам ещё хранить,
кого ревновать,
Франциск?
Андрей ХАДАНОВИЧ
СВЯТОЙ ФРАНЦИСК КАЛИФОРНИЙСКИЙ
Ходит по Чайнатауну в тёплой толстовке,
вязаной шапочке и перчатках без пальцев.
То подарит граффитчику новый баллончик с краской.
То подбросит пять баксов уличному актёру.
Знает язык зверей и иностранных туристов.
Понимает собак и собаковладельцев,
просит вторых всегда убирать после первых.
Водит на пляж и знакомит одиноких лесбиянок.
Приглашает бездомных на литературные вечера,
где после стихов угощают пиццей.
Когда начинается дождь,
раздаёт прохожим роскошные зонтики,
осторожно собирает с асфальта слизней
и дождевых червей,
кидает их рыбам,
а рыб — птицам.
Обычно двух рыб хватает, чтоб накормить
всех портовых бакланов.
Поутру работает вагоновожатым
на канатном трамвае
и бесплатно пускает всех городских котов,
они виснут на подножках и удовлетворённо
потирают усы двадцатипяти-
центовыми монетками.
Среди дня гадает в излюбленной книжной лавке,
открывая ближайший к посетителю томик
на случайной странице:
«Всё, что вам нужно, — это любовь!» —
говорит худому подростку в треснувших очках.
И другому, который держит его за руку:
«А если поровну любить нельзя,
пусть тем, кто любит больше, будешь ты!»
Вечером прогуливается у Тихого океана,
беседуя с рыбаками и владельцами яхт.
Замёрзнув, поднимается в гору, чтобы согреться,
тяжело дышит, выпускает изо рта густые
клубы тёплого пара — и Золотой
Мост утопает в тумане.
Дмитрий КУЗЬМИН
СВЯТОЙ ФРАНЦИСК ЧЕРНОГОРСКИЙ
Андрею, Сергею, Владу
Крымские были совсем не такие, как эти,
эти клянчить еду умеют, а гладиться не даются,
бродят целыми выводками от одного прибрежного ресторана к другому,
но ведь сезон на излëте, как они тут выживают зимой,
вообразим, что для них есть святой Франциск Черногорский,
он спускается в ноябре из Цетинского монастыря на пляжи Будвы,
проходит узкими променадами, вырубленными в скале,
но всё же не настолько узкими, как у Воронцовского парка,
минует прилепившийся к утëсу рыбный гастробар
с минимальным заказом сто евро, для приезжающих из Москвы,
и уже внизу, среди приземистых пальм, из холщовой сумки
с эмблемой русского эмигрантского фестиваля
принимается раздавать им всем диетический корм,
пяти пакетиков хватит всей первой линии, до самой
венецианской крепости. Это в Крым
нам уже никогда не вернуться, а сюда — почему бы нет,
вообразим, что все они нас дождутся, хоть их и нельзя погладить,
даже тот слепой чëрно-белый из байкерского ресторана «Ядран».
Премия «Скрупул»
Dec. 30th, 2021 08:25 pmКак известно, журнал «Воздух» не платит гонораров (ну, понятно, я не так богат). Правда, один раз случилось исключение, потому что Елена Шварц, отдавая в журнал свои стихи, сообщила о причитающемся ей за них гонораре таким тоном, что я не посмел возразить. Но это к нынешнему делу не относится.
То, что авторы, включая самых выдающихся, считают возможным публиковать свои стихи, не спрашивая за это денег, — в некотором высшем смысле кажется мне нормальным (хотя я знаю, что даже в Латвии, где я сейчас живу, не говоря уже о более богатых странах, норма по этому поводу совсем другая). Но вот то, что десятки людей совершенно бесплатно для каждого номера пишут отзывы о книгах, руководствуясь чувством по отношению к данной конкретной книге и/или общим представлением об экологии культуры, — это уже куда ближе к подвигу. Между тем в свежевышедшем 42-м выпуске «Воздуха» опубликовано 250 коротких отзывов на 197 книг поэзии и в том или ином отношении соседствующей с поэзией прозы (плюс ещё три более развёрнутых рецензии), и эти отзывы предоставили журналу 67 авторов. Из них 31 человек написал по одному отзыву, 19 — по два, 6 — по три, 2 — по 4. Пять отзывов написала Мария Галина, девять отзывов — Александр Марков, одиннадцать отзывов — Юлия Подлубнова, двенадцать — Ольга Балла, пятнадцать — Максим Дрёмов, восемнадцать — Данила Давыдов, девятнадцать — Алексей Масалов. Ну и, понятно, двадцать отзывов за мной как за редактором журнала и 46 — за Кириллом Корчагиным как редактором раздела. Всё это вместе, короче говоря, ОЧЕНЬ БОЛЬШАЯ РАБОТА.
Не имея возможности эту работу оплачивать, мы хотим привлечь к ней чуть больше внимания и создать некоторый дополнительный стимул для участия в ней. В связи с этим учреждается премия «Скрупул» за самый интересный/яркий/точный отзыв в хронике данного номера (речь идёт именно об отзыве — более длинные рецензии, которые мы понемногу начали печатать и вполне приветствуем как форму высказывания об особенно важной для пишущего книге, выводятся из этого соревнования, потому что это уже, в некотором роде, другой жанр). Вручаться она будет, понятно, по итогам каждого номера — в символическом объёме, скажем 5000 рублей. Для выбора победителя будут каждый раз приглашаться пять читателей журнала, чьих отзывов в этом номере в хронике нет. Каждый из них предложит сперва от трёх до пяти отзывов, которые произвели на них наибольшее впечатление (этот список финалистов будет обнародован), — после чего тем или иным способом, с вероятными элементами голосования и обсуждения, определят итогового победителя.
Для первого раза, то есть для розыгрыша премии «Скрупул» применительно к «Воздуху» № 42, я пригласил жюри в следующем составе.
• Переводчица Надежда Воинова
• Поэт и прозаик Дмитрий Гаричев
• Поэтесса Мария Лобанова
• Поэт, критик, переводчик Лев Оборин
• Поэт, литературтрегер Данил Файзов
То, что авторы, включая самых выдающихся, считают возможным публиковать свои стихи, не спрашивая за это денег, — в некотором высшем смысле кажется мне нормальным (хотя я знаю, что даже в Латвии, где я сейчас живу, не говоря уже о более богатых странах, норма по этому поводу совсем другая). Но вот то, что десятки людей совершенно бесплатно для каждого номера пишут отзывы о книгах, руководствуясь чувством по отношению к данной конкретной книге и/или общим представлением об экологии культуры, — это уже куда ближе к подвигу. Между тем в свежевышедшем 42-м выпуске «Воздуха» опубликовано 250 коротких отзывов на 197 книг поэзии и в том или ином отношении соседствующей с поэзией прозы (плюс ещё три более развёрнутых рецензии), и эти отзывы предоставили журналу 67 авторов. Из них 31 человек написал по одному отзыву, 19 — по два, 6 — по три, 2 — по 4. Пять отзывов написала Мария Галина, девять отзывов — Александр Марков, одиннадцать отзывов — Юлия Подлубнова, двенадцать — Ольга Балла, пятнадцать — Максим Дрёмов, восемнадцать — Данила Давыдов, девятнадцать — Алексей Масалов. Ну и, понятно, двадцать отзывов за мной как за редактором журнала и 46 — за Кириллом Корчагиным как редактором раздела. Всё это вместе, короче говоря, ОЧЕНЬ БОЛЬШАЯ РАБОТА.
Не имея возможности эту работу оплачивать, мы хотим привлечь к ней чуть больше внимания и создать некоторый дополнительный стимул для участия в ней. В связи с этим учреждается премия «Скрупул» за самый интересный/яркий/точный отзыв в хронике данного номера (речь идёт именно об отзыве — более длинные рецензии, которые мы понемногу начали печатать и вполне приветствуем как форму высказывания об особенно важной для пишущего книге, выводятся из этого соревнования, потому что это уже, в некотором роде, другой жанр). Вручаться она будет, понятно, по итогам каждого номера — в символическом объёме, скажем 5000 рублей. Для выбора победителя будут каждый раз приглашаться пять читателей журнала, чьих отзывов в этом номере в хронике нет. Каждый из них предложит сперва от трёх до пяти отзывов, которые произвели на них наибольшее впечатление (этот список финалистов будет обнародован), — после чего тем или иным способом, с вероятными элементами голосования и обсуждения, определят итогового победителя.
Для первого раза, то есть для розыгрыша премии «Скрупул» применительно к «Воздуху» № 42, я пригласил жюри в следующем составе.
• Переводчица Надежда Воинова
• Поэт и прозаик Дмитрий Гаричев
• Поэтесса Мария Лобанова
• Поэт, критик, переводчик Лев Оборин
• Поэт, литературтрегер Данил Файзов
Непредсказуемость как право читателя
Dec. 23rd, 2021 07:30 pmМихаил Павловец сообщает, что семь его студентов составили свои пятёрки по материалам Премии «Поэзия» 2021 года — и в студенческом голосовании четырьмя голосами из семи победила Галина Рымбу. Это интересно, но для самого продвинутого российского учебного заведения (НИУ ВШЭ) сравнительно предсказуемо. Гораздо нетривиальнее сообщённый Михаилом по моей просьбе состав пятёрок — который я здесь (разумеется, без разглашения имён голосовавших, которых я и не знаю) воспроизведу, поскольку иначе они там затеряются в комментах.
1. Ольга Брагина, Линор Горалик, Максим Горюнов, Дмитрий Данилов, Сергей Круглов
2. Ярослав Головань, Максим Горюнов, Андрей Гришаев, Алина Дадаева, Алексей Кащеев
3. Григорий Аросев, Денис Безносов, Марина Бородицкая, Мария Малиновская, Константин Шавловский
4. Ольга Аникина, Денис Безносов, Владимир Губайловский, Алексей Кащеев, Галина Рымбу
5. Анна Голубкова, Алла Горбунова, Александр Переверзин, Галина Рымбу, Константин Шавловский
6. Алексей Кащеев, Валерий Леденёв, Евгений Никитин, Александр Переверзин, Галина Рымбу
7. Ольга Брагина, Марина Гарбер, Мария Малиновская, Галина Рымбу, Константин Шавловский
Как по мне, это очень интересные комбинации, потому что они абсолютно не укладываются ни в какой тренд. Можно увидеть логику в том, что человек выбирает вместе Малиновскую, Рымбу, Шавловского и Брагину, но это никак не может объяснить появление пятой в этой компании Марины Гарбер. Логично, что одному и тому же человеку нравятся Кащеев и Переверзин, но совершенно непонятно, как к ним в компанию попадает Леденёв. Я говорю не о разметке поля в игре литературных репутаций и символических капиталов, а о поэтике и тематике: «просто читателю», как мы видим, могут нравиться малосовместимые вещи. И это в каком-то смысле очень нормально и правильно: да, среди этого малосовместимого попадается, на мой вкус, не очень убедительное или не очень искреннее, но прекрасно то, что сама возможность симпатизировать текстам различной природы никуда не девается по мере разбегания способов письма.
Думаю, что и самой премии «Поэзия» следовало бы оглашать публично вот такие пятёрки — без имён проголосовавших, разумеется. Это многому бы нас научило.
1. Ольга Брагина, Линор Горалик, Максим Горюнов, Дмитрий Данилов, Сергей Круглов
2. Ярослав Головань, Максим Горюнов, Андрей Гришаев, Алина Дадаева, Алексей Кащеев
3. Григорий Аросев, Денис Безносов, Марина Бородицкая, Мария Малиновская, Константин Шавловский
4. Ольга Аникина, Денис Безносов, Владимир Губайловский, Алексей Кащеев, Галина Рымбу
5. Анна Голубкова, Алла Горбунова, Александр Переверзин, Галина Рымбу, Константин Шавловский
6. Алексей Кащеев, Валерий Леденёв, Евгений Никитин, Александр Переверзин, Галина Рымбу
7. Ольга Брагина, Марина Гарбер, Мария Малиновская, Галина Рымбу, Константин Шавловский
Как по мне, это очень интересные комбинации, потому что они абсолютно не укладываются ни в какой тренд. Можно увидеть логику в том, что человек выбирает вместе Малиновскую, Рымбу, Шавловского и Брагину, но это никак не может объяснить появление пятой в этой компании Марины Гарбер. Логично, что одному и тому же человеку нравятся Кащеев и Переверзин, но совершенно непонятно, как к ним в компанию попадает Леденёв. Я говорю не о разметке поля в игре литературных репутаций и символических капиталов, а о поэтике и тематике: «просто читателю», как мы видим, могут нравиться малосовместимые вещи. И это в каком-то смысле очень нормально и правильно: да, среди этого малосовместимого попадается, на мой вкус, не очень убедительное или не очень искреннее, но прекрасно то, что сама возможность симпатизировать текстам различной природы никуда не девается по мере разбегания способов письма.
Думаю, что и самой премии «Поэзия» следовало бы оглашать публично вот такие пятёрки — без имён проголосовавших, разумеется. Это многому бы нас научило.
Последний троллейбус
Dec. 15th, 2021 10:06 pmЗа время моего отсутствия в Москве, оказывается, отменили троллейбусы. И столичная литературная общественность молчит, никто не собирает мемориальную поэтическую антологию! Я огорчён.
Детское чтение 18+
Dec. 6th, 2021 12:56 pmЯ тут сегодня, молитвами Татьяны Зборовской, впервые в жизни слегка поучаствовал (всё там же, на НонФикшн) в некотором круглом столе про детскую литературу, где шла речь про книги для детей, с которыми (книгами, а не детьми) есть проблемы. Обсуждались книги про тюрьму, про наготу, про производство еды из коровок и свинок и, ясное дело, про однополые семьи, — и я вдруг понял, что в моём представлении есть ровно одна тема для детской литературы, которая одновременно самая актуальная и совершенно невозможная. Это книги, которые отвечали бы юному читателю на вопрос: «Что делать, если мои родители — придурки и/или гады?»
Ну, коллеги, я считаю, эпизод, когда Лев Оборин был ангажирован вскрыть конверт с собственным именем как лауреата Премии Андрея Белого в критической номинации, должен быть занесён в анналы. Но тут есть два смысловых слоя. С одной стороны, это про то, что у институции с определённым размером символического капитала должна быть некоторая самоирония. С другой — про то, что некоторый тип культурной работы как раз и ставит человека в это отчасти двусмысленное положение (когда ты выходишь объявлять чужие имена, но поневоле объявляешь своё), но это не баг, а фича.
