Dmitry Kuz'min / Дмитрий Кузьмин

Пишут, что в Херсоне взорвали даму, которая согласилась возглавить при оккупантах Херсонский университет. Не говорит ли это о том, что в украинской культуре по-прежнему высок престиж высшего образования? Можем ли мы, положа руку на сердце, сказать то же самое про российскую культуру?

Все обсуждают статью публициста Архангельского об ответственности русской культуры — каковая ответственность, оказывается, в том, что русская культура не научилась распознавать зло. Я не понимаю, что это за русская культура, которая не училась распознавать зло: культура Достоевского, Платонова, Хармса и Шварца, Стругацких, Галича, Сорокина, Владимира Шарова, Всеволода Некрасова — или какая-то другая. Никто не говорит, что эта культура всегда умела распознать зло правильно и везде. Но занималась она последние полтораста лет в огромной степени именно этим. Как и почему эта культура не проникла своим влиянием за пределы пятнадцатипроцентной верхушки и не повлияла на культуру народных масс, культуру их бытового поведения, культуру мытья рук, употребления пищи и сосуществования с соседями, — как и почему между культурой в двух несовпадающих значениях этого слова образовалась в России такая (кажется, что гораздо более широкая, чем в других странах европейской цивилизации) пропасть, — вопрос совершенно другой, и то, насколько русская культура за эту пропасть ответственна, можно было бы обсуждать. Но обсуждать вместо этого ответственность русской культуры (в первом значении) за неизучение именно того, что она по преимуществу изучала, — значит наводить тень на плетень.

На исходе второй месяц войны. Виднейший левый деятель русской литературы, основатель легендарного книжного, куратор прогрессивного вебсайта и прочая и прочая, подробно и страстно оплакивает судьбу литературной премии, главным свершением которой так и осталась спецоперация по вытаскиванию Александра «соловей Генштаба» Проханова из чулана для национал-патриотов под софиты гламурного постмодерного карнавала — для того, чтобы через 20 лет влажные мечты этого чучела стали кровавой реальностью. А спустя полдня — убирает пост, под которым ему высказывают, со словами «надоели склоки». Честно говоря, с каждым днём всё меньше остаётся доводов против соображений украинских коллег насчёт того, что русская культура в целом говно. Впрочем, лично в Борисе Куприянове я уже много лет не сомневался.

Я тут сегодня, молитвами Татьяны Зборовской, впервые в жизни слегка поучаствовал (всё там же, на НонФикшн) в некотором круглом столе про детскую литературу, где шла речь про книги для детей, с которыми (книгами, а не детьми) есть проблемы. Обсуждались книги про тюрьму, про наготу, про производство еды из коровок и свинок и, ясное дело, про однополые семьи, — и я вдруг понял, что в моём представлении есть ровно одна тема для детской литературы, которая одновременно самая актуальная и совершенно невозможная. Это книги, которые отвечали бы юному читателю на вопрос: «Что делать, если мои родители — придурки и/или гады?»

Я не против того, чтобы рассмотреть пьесу Стоппарда как модельную для литературы XXI века: почему бы нет. Но есть нечто глубоко странное в том, чтобы этим микроскопом забивать гвоздь в крышку Журнального зала, где, оказывается (какой сюрприз!), «около 98% публикуемых в «Журнальном зале» и за его пределами поэтических текстов сегодня идет по пути наименьшего сопротивления: возвращение к наследию мирового классического модернизма – от поэзии символистов до авангарда» (авторам журнала «Нева» не говорите, от причисления к модернистам некоторые из них могут безвременно скончаться). Не говоря уже о невероятном пассаже насчёт сравнения двух антологий американской поэзии: автор реально не понимает, что так называемая антология Линднер 2007 года настолько же отражает положение дел в американской поэзии, насколько журнал «Нева» — положение в русской. Ну и присобачивание английской приставки к латинскому термину одобрить тоже затруднительно — и вообще у термина когда приставок более одной, то возникает подозрение, что тут есть некая содержательная проблема (собственно, мы давно знаем, какая: гипостазирование сиюминутных трендов внутри большого периода постмодерности в качестве «постмодернизма», понимаемого в модернистском ключе — как «наиболее правильный способ сегодняшнего письма», тогда как сама идея постмодерности в том, чтобы такое понимание проблематизировать).

Так называлось у немцев то, что сегодня возглавил Шаргунов.

Подумываю распространить запрет на публикации в журнале «Воздух» для участников Волошинского фестиваля на участников фестиваля «Таврида». Единственное, что меня пока останавливает, — вот эти доблестные участники художественной самодеятельности.

За всё на свете надо платить, — думаю я, читая эту замечательную историю о том, как из самого известного и многотиражного поэтического журнала в цивилизованном мире благодаря скандалу, раскрученному в Твиттере всякими косвенно относящимися к поэзии активистами, попросили на выход главного редактора за публикацию недостаточно плакатного стихотворения, недостаточно внятно обличающего американский расизм. Ещё раз: как бы обличающего — но недостаточно, сука, чётко и внятно. И вуаля: если ты такой мощный дуб со своим миллионным денежным фондом, то, оказывается, социокультурный ураган может вырвать тебя с корнем, — сюрприз для всех, не читавших Эзопа с Лафонтеном.

Я больше люблю, когда обличают — если уж обличают — чётко и внятно, это вполне можно было заметить по моим недавним переводам из афроамериканских поэтов. И, увы и ах, добрая старушка-читательница не завещала мне пока миллион долларов. Но зато — в своём журнале я печатал, печатаю и буду печатать всё, что посчитаю нужным. А ежели кому в соцсетях не понравится — то соответствующие три русских буквы все знают.

К нынешней истории про то, как одна прогрессивная студенческая газета обличила одного преподавателя в отвратительных приставаниях к студенткам, а то, что именно эти студентки теперь отчаянно протестуют и говорят, что ничего подобного не имели в виду, прогрессивную газету уже совершенно не беспокоит (потому что все и так знают, что преподаватель плохой человек, так что к чёрту подробности). В одном из тредов в дальних комментах один умный человек кинул ссылочку — а я ею с вами поделюсь. В двух словах: в захолустном английском городке убили маленькую девочку, с признаками сексуального мотива. Стали искать подозреваемого. И тут в полицию обратились четыре юных девушки — и указали на нелепого толстого парня, сообщив, что он им давеча как раз показывал член, так и убил, наверное, он. Эта идея очень понравилась полиции, а затем и суду, парень получил пожизненное. Мать парня 17 лет искала правду, наконец нашла детектива, который доказал его невиновность (не только не убивал, но даже и члена не показывал). Выросшие девушки сказали: ну а что такого, мы были молоды, нам это показалось забавным (funny). Парень за 17 лет в тюрьме сошёл с ума и умер сразу после освобождения, через четыре месяца умерла его мать.

Я читаю этот отчёт (в русской Википедии есть перевод английской статьи, но очень корявый) параллельно с вёрсткой полной редакции «Приговоров» Лиды Юсуповой — из которых все помнят только эпизоды про изуверство мужчин в отношении женщин (хотя другие эпизоды там тоже есть). Так что картина у меня перед глазами стереоскопическая. Изуверство — категория внегендерная. Эти английские девушки, которым было funny, — точно такие же изуверы, как юсуповские невыдуманные персонажи, засовывающие своей жертве палку во влагалище. И whistleblower'ки прогрессивной студенческой газеты вообще-то от них недалеко ушли — потому что, при всей их озабоченности улучшением морального климата на филфаке и борьбой с патриархатом, конкретный человек для них — пыль.

Я не до конца понимаю, при чём тут карантин в новом эссе Анны Наринской «Дашевский и карантин», поэтому скажу про другое. Половина этого эссе посвящена пересказу статьи Григория Дашевского о Василии Гроссмане, и эту статью Наринская резюмирует так: «Прорвать систему во имя добра значительнее, чем постоянно от неё отгораживаться — тратя весь пыл на это отгораживание, а не на человечность» — поясняя при этом, что статья «направлена против “современной культурной публики”». Я не уверен, что могу выступать от лица «современной культурной публики», но лично от себя хотел бы решительно возразить.

Начинать тут надо с исходного текста Дашевского, который начинает с цитаты из Гроссмана: «Невидимая сила жала на него. Только люди, не испытавшие на себе подобную силу, способны удивляться тем, кто покоряется ей. Люди, познавшие на себе эту силу, удивляются другому — способности вспыхнуть хоть на миг, хоть одному гневно сорвавшемуся слову, робкому, быстрому жесту протеста». И продолжает сам: «Вот эту идею современная культурная публика и считает наивной. Ненаивной, глубокой, беспощадно трезвой нам кажется другая идея — если уж ты угодил в систему зла, то есть практически в любую систему, то нечего дергаться: никакую человечность тут не сохранишь. Или ты вне любых систем, или станешь монстром, никуда не денешься».

Почувствуйте разницу между этими двумя идеями. Гроссман ясно видит, что есть сила — и сила, система — и система: тех, кто испытал эту страшную силу (войну, государственный террор) на себе, трудно понять и судить тем, кто этого не испытывал; тем, кто сидит в тёплой редакции, не удаётся примерить на себя опыт тех, кто на фронте или в лагере. Дашевский говорит о любой системе (и подчёркивает дальше, что «человек всегда часть системы — армии, лагеря, института, редакции») — и любую систему по умолчанию видит как систему зла: «Не пропасть птичка может только одним способом — быть одной, быть невозможным одиноким ястребом из стихов Бродского. В реальности такой взгляд на вещи означает, что человек беспрекословно служит системе — государственной, частной, большой, малой, какой угодно — и одновременно ощущает себя ни в чём не увязшей, парящей надо всеми птичкой».

То есть любая социальная конструкция, по Дашевскому, направлена на обесчеловечивание, а человеческое начало может возникать только как слом социальной конструкции. Я такой подход понимаю, в нём есть нечто фукольдианское, — но, с вашего позволения, в этой альтернативе выбираю Гроссмана. Потому что между лагерем и редакцией по-прежнему есть разница — хотя бы уж потому, что в систему редакции ты волен сам прийти и сам оттуда уйти, а в лагере (включая сюда и страну, превращённую в лагерь) ты сидишь. Когда человеку некуда деться из системы — тогда уже самый минимальный «робкий, быстрый жест протеста» идёт в зачёт. Не то, когда человек по доброй воле и в своё удовольствие идёт в систему — но рассчитывает, что «робкий, быстрый жест протеста» обеспечит ему индульгенцию за всё остальное.

Официальный советский поэт писал оды Ленину и Сталину, колебался с линией партии, не за страх, а за совесть участвовал в растлении тысяч душ, получал свои премии и ордена, но попутно сочинил прелестное стихотворение про цветущий барвинок и замолвил за гонимого словцо на заседании парткома — ура, система прорвана. Подпольный поэт работал в котельной, создавая новый художественный язык, двинулся умом, спился, уничтожил рукописи, умер под забором, оказался в эмиграции, получил Нобеля — подумаешь, экое дело, он просто служил всю жизнь другой системе. Три с лишним десятка лет мы пытались доказать, что второй из этих сценариев в высшем, экзистенциальном смысле успешнее первого — и, кажется, настолько не преуспели, что готовы отказаться от этой идеи. Когда я читаю это у Сергея Завьялова, намекающего на то, что советский-то поэт худо ли, хорошо ли, но трудился для народа, а подпольный — бог весть для кого, — я не удивляюсь; но теперь, насколько я понимаю, и с либерального фланга, а не только с левого, предлагается ревизия?

Возвращаясь к формулировке Наринской, я хочу спросить про слово «значительнее». Для кого и для чего значительнее точечные, однократные прорывы системы, чем следование императиву неучастия? Как устроены эти весы? Если речь идёт о масштабе сделанного в своём деле, то это один разговор, а если о масштабе морального урока, то совсем другой. У нас в сегодняшнем литературном сообществе есть на сей счёт бессменный тестовый кейс: Дмитрий Бак, заплативший за участие в системе (с дальнейшей серией не столь даже и робких и не настолько уж быстрых протестов в виде различных полезных и важных проектов) публичными выступлениями в поддержку российского вооружённого вторжения в Украину. Удалось ли ему, во всеоружии предоставленных в его руки государством инструментов, сделать больше, чем «современной культурной публике», которой осталось только злопыхать в фейсбуке? Очень даже возможно. Но теперь, кажется, предлагается и в этическом смысле считать сделанный им выбор гораздо более правильным и благородным, чем интеллигентское чистоплюйство?

Любопытно, что чуть выше в своем эссе Наринская формулирует другой урок Дашевского (а также Михаила Айзенберга и Михаила Ямпольского — как-то они все, оказывается, бьют в одну точку): «В России уничтожена политика как образ мысли и действия: в первую очередь, потому что всеми силами замыливается любое разграничение, любое понимание “нас” и “их”, любая оформленность этого понимания». Но ведь эти два урока несовместимы. Если нет и не может быть никакого существования вне системы, если система Союза советских писателей и система самиздатских журналов, система НКВД-КГБ-ФСБ и система Хельсинкской группы и «Мемориала» — в равной мере системы зла, то какие же могут быть «мы» и «они»? Могут быть только отдельные спорадические выходы за пределы системы в виде, как говорит Наринская, «просто хорошего дела вне идеологических рамок».

А если «мы» и «они» есть, то давайте не путать. Пускай «они», служа своей системе, в свободное от подавления, угнетения, затемнения и остервенения время позволяют себе «робкий, быстрый протест» (подают милостыню, берут из приюта собачку, совершают прочие хорошие дела вне идеологических рамок) — и пускай, окей, им где-то там зачтётся (Станислав Львовский рассказывал когда-то про эфиопского людоеда, который однажды сделал доброе дело и по заступничеству Богородицы после смерти был прославлен как святой; на иконах эфиопской церкви изображается с недоеденной человеческой ногой). Но для «нас» точка отсчёта другая. А кто хочет для себя «просто хорошего дела вне идеологических рамок» в качестве оправдания своей работы на систему — тем добро пожаловать из категории «мы» в категорию «они».