Сила и система

Я не до конца понимаю, при чём тут карантин в новом эссе Анны Наринской «Дашевский и карантин», поэтому скажу про другое. Половина этого эссе посвящена пересказу статьи Григория Дашевского о Василии Гроссмане, и эту статью Наринская резюмирует так: «Прорвать систему во имя добра значительнее, чем постоянно от неё отгораживаться — тратя весь пыл на это отгораживание, а не на человечность» — поясняя при этом, что статья «направлена против “современной культурной публики”». Я не уверен, что могу выступать от лица «современной культурной публики», но лично от себя хотел бы решительно возразить.

Начинать тут надо с исходного текста Дашевского, который начинает с цитаты из Гроссмана: «Невидимая сила жала на него. Только люди, не испытавшие на себе подобную силу, способны удивляться тем, кто покоряется ей. Люди, познавшие на себе эту силу, удивляются другому — способности вспыхнуть хоть на миг, хоть одному гневно сорвавшемуся слову, робкому, быстрому жесту протеста». И продолжает сам: «Вот эту идею современная культурная публика и считает наивной. Ненаивной, глубокой, беспощадно трезвой нам кажется другая идея — если уж ты угодил в систему зла, то есть практически в любую систему, то нечего дергаться: никакую человечность тут не сохранишь. Или ты вне любых систем, или станешь монстром, никуда не денешься».

Почувствуйте разницу между этими двумя идеями. Гроссман ясно видит, что есть сила — и сила, система — и система: тех, кто испытал эту страшную силу (войну, государственный террор) на себе, трудно понять и судить тем, кто этого не испытывал; тем, кто сидит в тёплой редакции, не удаётся примерить на себя опыт тех, кто на фронте или в лагере. Дашевский говорит о любой системе (и подчёркивает дальше, что «человек всегда часть системы — армии, лагеря, института, редакции») — и любую систему по умолчанию видит как систему зла: «Не пропасть птичка может только одним способом — быть одной, быть невозможным одиноким ястребом из стихов Бродского. В реальности такой взгляд на вещи означает, что человек беспрекословно служит системе — государственной, частной, большой, малой, какой угодно — и одновременно ощущает себя ни в чём не увязшей, парящей надо всеми птичкой».

То есть любая социальная конструкция, по Дашевскому, направлена на обесчеловечивание, а человеческое начало может возникать только как слом социальной конструкции. Я такой подход понимаю, в нём есть нечто фукольдианское, — но, с вашего позволения, в этой альтернативе выбираю Гроссмана. Потому что между лагерем и редакцией по-прежнему есть разница — хотя бы уж потому, что в систему редакции ты волен сам прийти и сам оттуда уйти, а в лагере (включая сюда и страну, превращённую в лагерь) ты сидишь. Когда человеку некуда деться из системы — тогда уже самый минимальный «робкий, быстрый жест протеста» идёт в зачёт. Не то, когда человек по доброй воле и в своё удовольствие идёт в систему — но рассчитывает, что «робкий, быстрый жест протеста» обеспечит ему индульгенцию за всё остальное.

Официальный советский поэт писал оды Ленину и Сталину, колебался с линией партии, не за страх, а за совесть участвовал в растлении тысяч душ, получал свои премии и ордена, но попутно сочинил прелестное стихотворение про цветущий барвинок и замолвил за гонимого словцо на заседании парткома — ура, система прорвана. Подпольный поэт работал в котельной, создавая новый художественный язык, двинулся умом, спился, уничтожил рукописи, умер под забором, оказался в эмиграции, получил Нобеля — подумаешь, экое дело, он просто служил всю жизнь другой системе. Три с лишним десятка лет мы пытались доказать, что второй из этих сценариев в высшем, экзистенциальном смысле успешнее первого — и, кажется, настолько не преуспели, что готовы отказаться от этой идеи. Когда я читаю это у Сергея Завьялова, намекающего на то, что советский-то поэт худо ли, хорошо ли, но трудился для народа, а подпольный — бог весть для кого, — я не удивляюсь; но теперь, насколько я понимаю, и с либерального фланга, а не только с левого, предлагается ревизия?

Возвращаясь к формулировке Наринской, я хочу спросить про слово «значительнее». Для кого и для чего значительнее точечные, однократные прорывы системы, чем следование императиву неучастия? Как устроены эти весы? Если речь идёт о масштабе сделанного в своём деле, то это один разговор, а если о масштабе морального урока, то совсем другой. У нас в сегодняшнем литературном сообществе есть на сей счёт бессменный тестовый кейс: Дмитрий Бак, заплативший за участие в системе (с дальнейшей серией не столь даже и робких и не настолько уж быстрых протестов в виде различных полезных и важных проектов) публичными выступлениями в поддержку российского вооружённого вторжения в Украину. Удалось ли ему, во всеоружии предоставленных в его руки государством инструментов, сделать больше, чем «современной культурной публике», которой осталось только злопыхать в фейсбуке? Очень даже возможно. Но теперь, кажется, предлагается и в этическом смысле считать сделанный им выбор гораздо более правильным и благородным, чем интеллигентское чистоплюйство?

Любопытно, что чуть выше в своем эссе Наринская формулирует другой урок Дашевского (а также Михаила Айзенберга и Михаила Ямпольского — как-то они все, оказывается, бьют в одну точку): «В России уничтожена политика как образ мысли и действия: в первую очередь, потому что всеми силами замыливается любое разграничение, любое понимание “нас” и “их”, любая оформленность этого понимания». Но ведь эти два урока несовместимы. Если нет и не может быть никакого существования вне системы, если система Союза советских писателей и система самиздатских журналов, система НКВД-КГБ-ФСБ и система Хельсинкской группы и «Мемориала» — в равной мере системы зла, то какие же могут быть «мы» и «они»? Могут быть только отдельные спорадические выходы за пределы системы в виде, как говорит Наринская, «просто хорошего дела вне идеологических рамок».

А если «мы» и «они» есть, то давайте не путать. Пускай «они», служа своей системе, в свободное от подавления, угнетения, затемнения и остервенения время позволяют себе «робкий, быстрый протест» (подают милостыню, берут из приюта собачку, совершают прочие хорошие дела вне идеологических рамок) — и пускай, окей, им где-то там зачтётся (Станислав Львовский рассказывал когда-то про эфиопского людоеда, который однажды сделал доброе дело и по заступничеству Богородицы после смерти был прославлен как святой; на иконах эфиопской церкви изображается с недоеденной человеческой ногой). Но для «нас» точка отсчёта другая. А кто хочет для себя «просто хорошего дела вне идеологических рамок» в качестве оправдания своей работы на систему — тем добро пожаловать из категории «мы» в категорию «они».