![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
В разных местах (особенно здесь) живо обсуждается сюжет об абзаце из мемуаров Веры Пановой, обнаруженном в романе Михаила Шишкина. Общая идея обсуждений сводится к тому, что брать чужое нехорошо. Мне представляется, что эта идея носит несколько поверхностный характер: не потому, что художник неподсуден нравственному закону, а потому, что эстетическое понимание в этом случае должно предшествовать этическому суждению. Поэтому выношу из комментов свои соображения.
Теория вопроса говорит нам, что функция цитаты в тексте может быть различной. Цитата может функционировать как отсылка к тексту-источнику, как чужое слово per se (важно, что не отсюда, а откуда именно — неважно), в том числе и как элемент центонной мозаики. Среди прочих возможных функций цитаты — и распределение адресатов текста: читатель, опознающий источники, читает одно произведение, не опознающий — другое. Сколько человек, кроме пнувшего Шишкина в "Литературной газете" поэта Танкова, опознали первоисточник Пановой в его романе? Я лично знаю еще одного — читавшую всё на свете Фаину Гримберг. Эти два человека прочли другой роман, чем все остальные читатели "Венерина волоса". Подозреваю, что в прочитанном ими романе могло бы обнаружиться немало дополнительных смыслов. Но господину Танкову хочется вместо того, чтобы задуматься над этим, выступить с инвективой. Не люблю инвективы (это не говоря о том, что "Литературную газету" порядочным людям в руки брать не к лицу).
Говорят, что цитата лишь тогда цитата, когда опознаётся многими. Но "многие" — это сколько? Аристотель сказал: "Известное известно немногим". Количественные измерения навязывают тексту массовую адресацию. Письмо Шишкина по самой своей структуре адресовано довольно узкому кругу интеллектуалов (что бы он сам ни говорил в своих интервью). Чем уже референтная группа — тем тоньше настройки. В стихотворении, первоначальный адресат которого — круг друзей-стихотворцев, уместны и естественны такие трудноуловимые отсылки к сочинениям этих друзей, какие едва ли могут быть отслежены кем-либо еще. Потом один из друзей становится знаменит, его тексты читает более широкая аудитория — и знать не знает, что вон та строчка на самом деле цитата из другого автора. Это не случай Шишкина — я просто указываю на то, что цитируется далеко не всегда широко известное.
Я не выношу вердикта. Прежде чем рассуждать о морали — нужно было бы тщательно проанализировать роман Шишкина на предмет способов работы с источниками, отбора этих источников. Я склонен предполагать, что источников там довольно много, не одна Панова. И я хотел бы сперва узнать, что за произведение нам предстанет после дешифровки всех его интертекстуальных связей, — а потом решать, допустимо ли, оправданно ли использовать источники таким образом. Иначе получается как в "Алисе в Зазеркалье": даёшь сперва приговор, а судебное заседание потом.
Теория вопроса говорит нам, что функция цитаты в тексте может быть различной. Цитата может функционировать как отсылка к тексту-источнику, как чужое слово per se (важно, что не отсюда, а откуда именно — неважно), в том числе и как элемент центонной мозаики. Среди прочих возможных функций цитаты — и распределение адресатов текста: читатель, опознающий источники, читает одно произведение, не опознающий — другое. Сколько человек, кроме пнувшего Шишкина в "Литературной газете" поэта Танкова, опознали первоисточник Пановой в его романе? Я лично знаю еще одного — читавшую всё на свете Фаину Гримберг. Эти два человека прочли другой роман, чем все остальные читатели "Венерина волоса". Подозреваю, что в прочитанном ими романе могло бы обнаружиться немало дополнительных смыслов. Но господину Танкову хочется вместо того, чтобы задуматься над этим, выступить с инвективой. Не люблю инвективы (это не говоря о том, что "Литературную газету" порядочным людям в руки брать не к лицу).
Говорят, что цитата лишь тогда цитата, когда опознаётся многими. Но "многие" — это сколько? Аристотель сказал: "Известное известно немногим". Количественные измерения навязывают тексту массовую адресацию. Письмо Шишкина по самой своей структуре адресовано довольно узкому кругу интеллектуалов (что бы он сам ни говорил в своих интервью). Чем уже референтная группа — тем тоньше настройки. В стихотворении, первоначальный адресат которого — круг друзей-стихотворцев, уместны и естественны такие трудноуловимые отсылки к сочинениям этих друзей, какие едва ли могут быть отслежены кем-либо еще. Потом один из друзей становится знаменит, его тексты читает более широкая аудитория — и знать не знает, что вон та строчка на самом деле цитата из другого автора. Это не случай Шишкина — я просто указываю на то, что цитируется далеко не всегда широко известное.
Я не выношу вердикта. Прежде чем рассуждать о морали — нужно было бы тщательно проанализировать роман Шишкина на предмет способов работы с источниками, отбора этих источников. Я склонен предполагать, что источников там довольно много, не одна Панова. И я хотел бы сперва узнать, что за произведение нам предстанет после дешифровки всех его интертекстуальных связей, — а потом решать, допустимо ли, оправданно ли использовать источники таким образом. Иначе получается как в "Алисе в Зазеркалье": даёшь сперва приговор, а судебное заседание потом.
