Умер Алексей Ивлев

Один из легендарных поэтов рижского "Родника", последние года четыре довольно неприкаянно живший в Москве. Спустя два месяца после смерти другого автора из той же легенды, Олега Золотова...

во сне летают самолёты
а липа за окном не раздевалась
и не ложилась к нам, чтоб не мешать
глубокий сон со сновиденьем быстрым,
сверхзвуковым...

Глубокий сон из тазовых костей
приходит в мозг игрой на барабане,
ласкает мёдом нежные соцветья
космических болтов, подлёдных пазов —

внутриутробных поз в n-мерном мире.

В больницу смотрят окна лучших сказок,
их пенят пеной из аэрозолей,
их протирают свежею газетой,
их покрывают жёлтой простынёй,

и, размагничивая веки постепенно,
уже не человек, но ЧАСТЬ ПРИРОДЫ
идёт себе в себя — в свои заводы,
идёт себе в себя сама собой.

Интервью Степановой

Коллега Нугатов успел раньше отреагировать на интервью Марии Степановой "Книжному обозрению". Я прособирался сутки, но все-таки скажу (по крупному счёту, наверное, то же, что Нугатов, но с присущей мне занудной подробностью) — по поводу того же пассажа:

У меня сложные отношения с литературой, если понимать ее как профессию. Те, кого я люблю и чту, слово «писатель» называли собачьей кличкой. У них там по-разному все складывалось с Госпожой Литературой, всегда имеющей у нас черты власти, – одни в ней увязали, как в варенье, в переводах и похабных внутренних рецензиях, другие выдирали себя из нее – за косицу, как барон Мюнхгаузен, третьих она сама выталкивала, как пробку. Строгие люди советской неподцензурной культуры ее попросту в упор не видели. И были правы. И сейчас значимые для меня авторы, каждый по-своему, пытаются от литературы оттолкнуться, оказаться вовне. Воденников в блогах и народных телешоу. Фанайлова – в позиции Чужого, работающего под полевого журналиста. Кирилл Медведев и Скидан – в левом активизме. В каждой из этих стратегий можно искать и находить изъяны. Мне важно другое: что все эти позиции или позы этически заряжены, этикой, простите за каламбур, заражены. Поэт ведь – инструмент этики, ее подопытное животное, ее полигон для антропологических экспериментов. А иначе... достаточно выйти в поле чистой эстетики, чтобы увидеть, что оно давно превратилось в заштатный стадион с танцующим партером.

Я тут вижу несколько ошибок и подмен. Во-первых, хорошо бы не путать явления с наименованиями. Когда Мандельштам говорит: "Какой я к черту писатель! Пошли вон, дураки!" — то имеет в виду, что слово скомпрометировано дураками и жуликами, что стыдно называться так же, как Павленко и Ставский, потому что по сути Мандельштам и Павленко — люди разных профессий, — а не что следует переквалифицироваться в журналисты, активисты или управдомы. Никуда Мандельштам от литературы не отталкивается: он и есть литература, куда он пойдет — там литература и будет (при всем уважении к четырем названным Машей авторам — про них и литературу я пока это сказать поостерегусь). А вот поэта Маяковского, действительно, рамка литературы не устраивала, и он пытался "оказаться вовне", "в левом активизме", — но я не уверен, что это именно та этическая традиция, которой Маша готова присягнуть на верность.

Во-вторых, насчет "строгих людей советской неподцензурной культуры" и того, чего именно они не видели в упор. В упор не видели — советской, официальной, казённой литературной жизни. А литературу — еще как видели. Поэтому — издавали самиздатские журналы (временами садясь из-за этого в тюрьму), передавали тексты для публикации на Западе, учреждали Премию Андрея Белого, которая Маше в прошлом году была присуждена. Кое-кто, конечно, в определенный момент "отталкивался и оказывался вовне" — преимущественно во иноческом чине, — но эти сюжеты тоже вряд ли могут сегодня рассматриваться в качестве образца для подражания.

В-третьих, насчет "чистой эстетики". Как и в памятном тексте Елены Фанайловой, о котором я писал в этой же модальности осторожного недоумения, инвектива Степановой нехороша тем, что неконкретно адресована. В отсутствие названия стадиона и имён танцующих в партере эта фраза остаётся пустой фразой. Потому что "чистая эстетика", насколько я это себе представляю, бывает только в советских учебниках и в головах у людей, которые прямо или косвенно, сознательно или бессознательно эти учебники у себя в голове разместили. Такие люди могут эту "чистую эстетику" обличать (настаивая на народности, национальности, партийности, духовности искусства), а могут и её симулировать (изготавливая аккуратные шедевры по заранее известным схемам). Но — повторю в очередной раз — настоящее искусство есть особый (если угодно — эстетический) способ познания и освоения действительности, оно не бывает отдельно от этики и антропологии. И для того, чтобы быть "полигоном для антропологических экспериментов", совершенно не требуется поэту отправляться в телешоу или на баррикаду — он этим полигоном является сам по себе, если пишет настоящие стихи (и на примере стихов Степановой это легко показать). А если поэту этого недостаточно, и он хочет в народное телешоу или на баррикаду, — это значит ровным счетом одно: он не хочет быть поэтом, он хочет быть "поэтом-в-России-больше-чем-поэтом". И примеряет на себя цветные пиджаки Евтушенко (который тоже был талантливый автор, но хотел на стадион). Конечно, такая позиция этически заряжена. Только заряд этот, сдаётся мне, отрицательный. И опыт историко-культурный показывает нам, что желание быть уже не столбовой дворянкой, а владычицей морскою приводит к закономерному результату: кто хочет быть "больше-чем-поэтом", поэтом быть перестаёт (говорю это безотносительно к кому-либо из сограждан и современников: для отъема у кого-либо из них звания поэта "еще не настала история").

Мария Степанова в подобном желании никогда замечена не бывала. Может, я чего не заметил — но пока она, благодарение небесам, просто пишет стихи. (А что по литературным вечерам не ходит — это вообще никакого отношения к теме не имеет.) Поэтому отразившийся в цитируемом абзаце смутный комплекс перед теми, кто — действительно или будто бы — этому не слишком престижному занятию изменил с чем-нибудь более пиароёмким, кажется мне безосновательным, вредным и опасным.