Юрий Слепухин

Юлия Идлис arienril, проходя нынче модный в ЖЖ тест (я тоже не устоял, задал в нём своё имя и с удовлетворением получил в перечне произведений, наиболее похожих по частоте слов на этот дневник, 5-й том собрания сочинений Троцкого; полный отчет не вывешиваю, поскольку остальные сочинения в списке носят совсем уж случайный характер), обнаружила среди родственных себе авторов ленинградского прозаика Юрия Слепухина. Поскольку это имя едва ли кому-либо что-либо сегодня говорит (за исключением участников литобъединения петербургского Дома учёных, каковым он, оказывается, руководил с 1963 по 1998 год и каковое теперь носит его имя, — но не думаю, опять же, чтобы в этом лито состояли особенно заметные авторы), — хочется выступить с небольшим мемуаром.

В 1984 году было мне 15 лет, и волновало меня отражение в современной литературе внутреннего мира современных 15-летних мальчиков (а вернее, отсутствие такового отражения). Роман Слепухина "Киммерийское лето" где-то откопал мой ныне покойный одноклассник Стас Умрихин, один из трех или четырех, может быть, в моей жизни ровесников, на которых я смотрел снизу вверх (в этом случае еще и буквально, росту в нем было метр девяносто), — и эта книжка примерно на год стала для нашей школьной компании едва ли не культовой. Ничего в ней не было сверхъестественного: просто ровная, несколько меланхолическая, без малейших признаков дидактики или идеологического надрыва интонация плюс совершенная правдоподобность мыслей, речей и поступков обоеполого среднеинтеллигентского юношества (роман не был специально адресован подросткам, он был просто в значительной степени про них, и это особенно подкупало).

Под одной обложкой с "Киммерийским летом" был другой роман, "Южный крест", интонационно вполне схожий, а по материалу совершенно отличный: с местом действия в Аргентине и Парагвае начала 50-х, где несколько персонажей разных национальностей разыскивают какого-то беглого нациста, но эта главная сюжетная линия дана демонстративным курсивом, постольку-поскольку, чтобы всякому вменяемому читателю было ясно, что писано не ради этого. А ради чего? Ну, например, ради того, чтобы возлюбленная главного героя между делом длинно цитировала стихи безусловно запрещенных Георгия Иванова и Георгия Адамовича, с аккуратным указанием авторства в сносках (не исключаю, что это были, собственно, их первые публикации в СССР). Приученный мамой-редактором (которую в аккурат в это время пытались выгнать с работы за идеологическую диверсию, выразившуюся в том, что в книге Натана Эйдельмана под ее редакцией была допущена публикация, среди прочего иллюстративного материала, портрета императора Александра I), я посмотрел в выходные данные и навсегда запомнил имя редактора Ленинградского отделения "Совписа", не вычеркнувшего ни стихи, ни сноски, — Ф. Кацис: впоследствии я не раз встречал это имя на разных хороших книжках и даже уверился в прямой связи его с именем прославившегося уже в другую эпоху Л. Ф. Кациса (как теперь мне объясняют, безосновательно).

Интриговало же более всего то обстоятельство, что в "Киммерийском лете" тоже второстепенный персонаж читал стихи — эффектную восточную стилизацию:

Летит обугленное сердце за той, кто в паланкине,
А я кричу, и крик безумца — столп огненный в пустыне.

Из-за нее, из-за неверной, моя пылает рана,—
Останови своих верблюдов, вожатый каравана!

Ужель она не слышит зова? Не скажет мне ни слова?
А впрочем, если скажет слово, она обманет снова.

Зачем звенят звонки измены, звонки ее обмана?
Останови своих верблюдов, вожатый каравана!

Фокус в том, что тут никакой сноски не было, а на прямой вопрос героини персонаж отвечал: «Есть такой хороший поэт. Вы его, наверно, не знаете». И я никак не мог сообразить, что же это за более запретный, чем Адамович и Георгий Иванов, автор.

Будучи от природы неленив, я провёл небольшое расследование по доступным мне библиотекам и выяснил, что писатель Слепухин вообще непрост. В войну, 16-летним парнем, он был угнан на принудработы в Германию, остался в американской зоне и после войны попал, натурально, в Аргентину, так что "Южный крест" в своей неавантюрной части оказался более или менее автобиографическим. (Сейчас, когда перспективы многострадального Отечества вызывают у меня всё больше ассоциаций с этой латиноамериканской страной, я часто вспоминаю некоторые страницы "Южного креста" — и, в частности, частушку, которую там поёт ещё один русский эмигрант: Аргентина, Аргентина, не страна, а просто тина! Аргентина — Земли хвост, и народ в ней прохвост! Но это уже другая история.) Работал он там поначалу каким-то шофёром или слесарем, а потом журналистом в НТСовских изданиях. Но на рубеже 1950-60-х затосковал и на Оттепельной волне вернулся, везя с собой начатую рукопись первой книги.

Тут подошли каникулы, и я отправился посмотреть на Ленинград, а заодно и на интересовавшего меня писателя: взял в справочнике Союза писателей телефон Слепухина, да и позвонил. Слепухин назначил мне встречу в Катькином садике. Я расспрашивал его обо всяких незначительных подробностях (в том числе и о дочери, с которой писалась Ника из "Киммерийского лета"), но не упустил и сюжета с запретным именем: "Подражание Саади" оказалось написано Семёном Липкиным, который, в самом деле, по горячим следам "МетрОполя" был фигурой более крамольной, чем давние белоэмигранты. Не то чтоб сказал мне Слепухин что-нибудь особенное, но ощущение разговора на равных оставил.

К нашему окончанию школы и к 40-летию Победы подоспел ещё один слепухинский роман, о заговоре Штауффенберга — автобиографический, как и все остальные, со второй сюжетной линией о русской девушке, угнанной в Германию на принудработы. И этот роман наша маленькая школьная компания тоже прочла взахлёб — хотя сейчас я, наверно, ни один перечитывать не рискну. А дальше начался новый эон.